Сказки для падчерицы - [4]

Дарят юнцам-лейтенантам,

Тучи приходят надбашенным фронтом —

Ливневым бунтом.

Там, где фламинго танцуют фламенко

В красной воде спозаранку,

Ветер играет фанданго на звонких

Ливневых струнках.

Усталость

В этой комнате все зеркала черны, как омут,

а оконные стёкла, пожалуй, ещё чернее.

Все игрушки давно мертвы или впали в кому

и принцесса лежит в углу, от тоски дурнея.

В этой комнате пахнет слежавшейся, древней пылью,

но следы моих ног босых исчезают сразу.

Тишину заполняет, как шёпот, шуршанье крыльев —

мотыльки составляют в углах бесконечный паззл...

В этой комнате очень давно на старинных пяльцах

вышивает игла крестом по канве усталость.

На зеркальном стекле, как след, отпечатки пальцев.

В этой комнате я как-то раз навсегда осталась...

Город

Розой упала багровая шаль

заката,

в окнах звеня древнейшей тревогой

крови.

Ночь начищает морозом свои

дукаты,

веками-тучами пряча глаза

коровьи,

а за подол её держится кроха-

город,

вшивый машинами и от весны

чумазый.

Чем-то он ей, сопливый и мрачный,

дорог:

старый надела на ручку фонарь

от сглаза.

Танцовщица

Она всегда улыбается — совсем не умеет хмуриться,

Руки её — как прутики, талия — как лоза.

Она себя кормит тем, что босая танцует на улицах —

Лёгонькая, как ветер, буйная, как гроза.

Юбки взлетают в танце — рваные, дерзкие, пёстрые,

Руки взлетают тоже — пара бронзовых птиц.

Она улыбается внутрь, словно одна на острове

Среди рыхлого моря болезненных, бледных лиц.

Как знамя, летят по ветру вольные чёрные волосы;

Легче на свете нету босых коричневых ног —

Медь под ногами этими сверкает, как чистое золото,

Звон её превращается в песню больших дорог.

Она всегда улыбается — совсем не умеет хмуриться,

Не может пинать поверженных и падать покорно ниц.

Она себя кормит тем, что босая танцует на улицах,

Безвестная из безвестнейших уличных танцовщиц.

ВОЛЧИЙ КНЯЗЬ

Иногда

Иногда мне снятся люди.

Иногда они живые.

Иногда и я живая.

Иногда я человек.

Ворон

У меня под окошком кричит

ворон,

Обещает конец мирных дней

скоро.

Я его прогоню — улетай,

ворог!

А внизу чёрной кровью хрипит

город.

Письмо (Джунгли)

Милый Чеширский кот, я, наконец, созрела,

я признаюсь в любви к вашей улыбке.

Прямо сейчас я в камере жду расстрела.

Другими словами, мне нечего больше терять,

тем более — девичью гордость.

Там, за решёткой — ночь, крикливые местные джунгли.

Где-то взахлёб визжит пьяная скрипка.

Руки мои от солнца жестокого смуглы,

подчёркнуто смуглы от тысячи красных штрихов.

И почерк утратил твёрдость.

Милый Чеширский кот, вы мой пример и муза.

Завтра я встречу утро вашей улыбкой.

Я улыбнусь скуластым отпрыскам кукурузы.

Мне негде стираться, подол всё ещё в крови.

Воняю, как стая мартышек.

Завтра придут узнать мою последнюю волю.

Я попрошу разбить дурацкую скрипку.

Че был бы горд, я не сдала им пароля.

Бумаги здесь нет, шепчу вам это письмо.

Знаю, вы слышите.

8.09.1941 — 27.01.1944

Однажды обязательно

всё будет замечательно,

однажды обязательно

мой брат придёт с войны.

Совсем не настороженно

мы будем есть пирожные

и — ложечкой — морожено

под вкусный сладкий чай.

Я буду вся нарядная,

я буду вся парадная,

красивая и ладная,

и брат весь в орденах —

пойдём гулять по городу,

весёлые и гордые,

и мама взглянет молодо

и будет хороша,

когда в деньки прекрасные

Победу будем праздновать,

когда в деньки прекрасные

мой брат придёт с войны...

К.М.

Что-то случай напутал: черноглазой родиться бы ей.

Или наоборот — это я бы должна быть смуглей.

Наша кровь неразлично красна — тайных меток не разглядеть.

По утрам просыпаюсь в поту — мне снится её смерть,

и я сыплю песок в часы, я пытаюсь успеть...

Мы росли как две розы: цвели и втыкали друг в друга шипы.

Мы делили росу и весну. Мы бывали от злости глупы.

Я безумна? Ищу всюду знаки, а их, как известно нет.

Я вскрываю нам вены опять, пытаюсь сравнить наш цвет.

Не гляди мне в глаза.

Я просто пытаюсь успеть.

Письмо

Сажусь за стол, беру карандаш, кладу белый лист.

Мой почерк — гол, но что за беда? Ты не японист.

Сижу, гляжу, как смотрит на снег, наверное, лис,

И вывожу — в ущерб белизне — простое: «Вернись!»

Мой почерк — шал, безумная вязь изгибов, и бег

Карандаша похож на припляс шута при ходьбе;

Мой почерк — нем, как старческий плач, как рыбы на дне,

Немее схем — нелепый циркач верхом на бревне.

Строка к строке — один только зов, одно лишь «Вернись!»

В слепой тоске несётся борзой безудержно — вниз.

Мама

Сшей мне, мама,

Саван в цветочек,

В красный, жадный

Маковый цвет.

Лягу, мама,

С ним в закуточек,

Смежу веки —

Выключу свет.

Сшей мне, мама,

Красные лапти —

То есть тапки,

Лапти при чём...

Лягу, мама,

В них на полати,

Будут бабки

Плакать ручьём.

Дай мне, мама,

Пух на подушку,

Только рыжий,

Знаешь, найди.

Спой мне, мама,

Спой мне на ушко,

Ближе, ближе...

Скоро дожди.

Мне десять лет (1994)

Мне десять лет. У меня нет пола

и даже, возможно, имени,

тёплой одежды — зато есть голод

и гордость юногоримляна.

Мне десять лет, я это так остро,

так беспощадно чувствую:

в ночном туалете прячутся монстры,

а в животе — предчувствия.

Дачники вслед мне грозятся палкой —

чуют угрозу яблокам.

Я убегаю — играть на свалку,

летаю по стройке зябликом,

горстями с клопами жую малину

в лесу, а потом с собаками

шастаю, запах вбирая псиный,

между помойными баками.