Сказитель из Марракеша - [88]

Последнюю фразу он повторил — будто выплюнул. Ярость казалась преувеличенной, священнослужитель тяжело, трудно дышал; единственное объяснение, которое пришло мне в голову относительно его враждебности, — что история Мустафы явилась эхом пережитого им самим.

— Мой брат, — ледяным тоном начал я, — не меньше всякого другого хочет жить, хочет радоваться жизни. По вине невероятных обстоятельств он идеализировал свою возлюбленную, себя же считает ее верным рыцарем. Мустафа заслуживает восхищения, а не осуждения.

— Чушь и бред! — воскликнул мулла. — Женщин, соответствующих твоему описанию, не существует в природе! Подумать только, как она вас с братом околдовала! Даже если бы женщина, подобная описанной тобой, и жила на свете, и то вряд ли бы ей удалось сделать из вас более преданных рабов. Ты и твой брат бездуховны; бездуховность заставляет вас заполнять пустоту примитивными плотскими желаниями.

— Это не плотские желания, — спокойно возразил я, — но идеализм, обретший плоть. Если мой брат чему и научился в жизни, так это боготворить красоту. Что в этом дурного? Умение помнить каждую черточку возлюбленной поистине целительно.

— Боготворить? — Священнослужитель почти шептал, что не предвещало ничего хорошего. — Поостерегся бы святотатствовать в такой близости от мечети. Подумал бы, прежде чем рот раскрывать. — Повернувшись ко мне спиной и обращаясь теперь к моим слушателям, мулла стал вещать с неумолимой назидательностью: — Вы все подпали под влияние колдовских чар. У вас массовый психоз. Вы думаете, будто пересказываете воспоминания, а на самом деле украшаете ложь. Вам нравится слушать друг друга, восхищаться своими возвышенными чувствами. Ваши истории исполнены благоговения, в то время как вам следовало бы испытывать стыд. Вас использовали, вот вы и слепили из своих смутных воспоминаний целую легенду. Мотивы же ваши нечисты. Вами движет гордыня и желание обладать. О дети ислама, вы творите себе кумиров из неверных! Вы клеймены Западом, вы подпали под его влияние, сами того не понимая!

После этой диатрибы воцарилось тяжкое молчание. Я смотрел на священнослужителя, недоумевая, откуда в одном человеке столько злобы, мысленно противопоставляя смуту, что этот человек посеял среди слушателей, спокойствию, с каким Мустафа принял свое несчастье.

Сообразив, что такое противопоставление только сильнее разъярит муллу, я мягко спросил, откуда у него столько желчи.

Он оскалил зубы, едва не задохнулся от гнева.

— Оскорблять меня вздумал? Скажи «спасибо», что я до сих пор не отвесил тебе оплеуху, какой с удовольствием наградил бы и эту распутницу!

— Ты что же, оправдываешь насилие?

— Конечно. Насилие очень пригождается, когда надо вразумить человека.

— Позволь не согласиться. Наша религия против насилия.

— Кто из нас двоих лучше разбирается в религии, как ты думаешь?

— Можешь сколько угодно толковать Коран, но сейчас тобой движет злоба.

— Обвиняешь меня? В землях ислама идет война. Народы, исповедующие ислам, преданы мечу, обращены в бегство.

— Какое отношение это имеет к истории моего брата? Мустафа исполнен любви, для которой нет ни границ, ни рас, ни религий. Любовь, подобная любви моего брата, просто живет; ее надо принять, и все.

Видимо, поняв, что позиции его пошатнулись, мулла счел за лучшее капитулировать.

— Я не намерен вдаваться в лингвистические подробности! — отрезал он. — К чему теория, когда речь об элементарных приличиях?

— Любовь не имеет отношения к теории. Наверно, поэтому мы с тобой так по-разному смотрим на мир.

— Да, очень по-разному! Ты пребываешь в плену фантазий. Твои глаза застит похоть.

С меня хватит, решил я. Шагнул к священнослужителю, положил руку ему на плечо и спокойным тоном произнес:

— Уходи. Немедленно.

— Я еще не все сказал, — возразил тот, явно изумленный моим жестом.

— Зато я больше повторять не буду. Род занятий дает тебе возможность облегчить людям жизнь, сделать их счастливее. Ты же сочишь злобу и ненависть, питаемые растерянностью, которую ты испытываешь из-за невозможности исправить мир. Впрочем, не важно. Твой яд никакого отношения не имеет к истории, что нынче собрала нас на Джемаа. Ты нам чужой, а значит, тебе нет здесь места.

Священнослужитель отступил и вскинул кулак, показывая, что теперь пустил бы в ход доводы иного рода, и ледяным тоном произнес:

— То есть, по-твоему, попрание наших нравственных устоев — пустяк, мелочь? Очень хорошо. Тогда вот что я тебе скажу. Я не один. У меня есть единомышленники. Можешь делать что заблагорассудится, только мы поступим с тобой так, как сочтем нужным.

Он словно повторял заранее заученный текст — вот почему не осталось сомнений относительно серьезности его угрозы.

Я склонил голову в издевательском почтении.

Каса-Вояжерс

Наш костер умирал. В долгом молчании, воцарившемся после ухода муллы, я подкинул хворосту. Я тянул время, чтобы собраться с мыслями.

Я потревожил корни костра, и огонь немедленно отозвался, выпустил юные ростки. Столб синего дыма разделил небо пополам, и луна перекатилась на новую половину, оставив след, подобный меловой дуге.

Молчание нарушил нерешительный голос: