Сказитель из Марракеша - [69]

Я огибал бархан, точно следуя его очертаниям, пока не заметил его корней. Бархан рос прямо из скалы. Повинуясь порыву, я распластался на животе и стал гладить эти корни, и они говорили со мной тайным языком, языком пустынной ночи, роскошной и недоступной. Я понимал с полуслова; это меня смущало. Вконец растерянный, я принялся рисовать на песке; я изображал волнообразные звуки, что пели в моей голове. Дул свежий ветерок, под пальцами крутились пыльные спиральки, то здесь, то там в моих ровных бороздках появлялись гребешки и кратеры. Не ведая, что значит этот ветерок, я радовался его игре с моими рисунками. Ветерок тем временем продвигался по песку, как частая сеть — по воде, и вскоре разрушил все нарисованные мной песни пустыни. Несколько раздосадованный, я прикидывал, стоит ли продолжать слушать пустыню, когда с вершины бархана донесся крик:

— Хасан!

Кричал Мустафа. Голос повис в тишине.

— Ветер крепчает, — сказал Мустафа. — Отец велел возвращаться!

Звук не успел еще растаять в воздухе, как Мустафа был подле меня. Тяжело дыша, он оперся на мое плечо.

«Вот досада, — подумал я. — Только пришли, и пожалуйста — возвращаться. Все кругом спокойно. Хочу побыть еще».

Мустафа, вероятно, заметил мои колебания, ибо указал рукой на восток:

— Ветер оттуда дует. Буря приближается. Сам прислушайся!

И он приложил руку рупором к уху и замер.

Пронзительный, на высокой ноте, вой приближался. От него волосы зашевелились на затылке. Самое небо словно набухло злобой. В воздухе густел запах серы.

— Пустыня пришла в движение, — произнес Мустафа. — Надо спешить, Хасан.

— И как это я приближение бури проворонил, — пробормотал я, раздосадованный собственной беспечностью, а паче того — тем фактом, что мой восьмилетний братишка пользуется случаем и указывает мне, что делать.

— Возьми меня за руку, — велел Мустафа.

— С какой это стати? — фыркнул я. — Без тебя прекрасно дорогу найду. Пошли.

На лице Мустафы отразилось сомнение.

— Ну что еще?

— Хасан, почему ты в ту сторону повернулся?

— Потому что я оттуда шел!

— Нет, Хасан, не оттуда. Лагерь в противоположной стороне.

Ветер стал усиливаться; теперь казалось, он галопирует, вздымая белые столбы песка.

— Ну так что? — Мустафа потерял терпение. — Идем мы или нет?

— Нам сюда. Идем.

— Не сюда, а туда, — упирался Мустафа. — Ты же круг сделал.

Я энергично зашагал в ту сторону, откуда, по моему мнению, явился, но уже через несколько метров почувствовал, как песок хлещет по ногам. Склон бархана пришел в движение будто по своей воле.

— Мне не веришь — так хоть на горизонт посмотри! — воскликнул Мустафа.

Горизонта не было. Ужас охватил меня. Вместо четкой белой линии, протравленной в темноте ночи, я увидел бурую завесу, раздувающуюся как парус. Ветер жалил лицо; потекли слезы.

Мустафа подбежал ко мне, глаза его были круглы от ужаса.

— Хасан, послушай меня! — почти визжал он. — Пойдем! Я знаю дорогу!

— Поздно! — крикнул я в ответ, нащупал и стиснул его локоть. — Давай вылезать из ложбины. Надо добраться вон до того валуна. Видишь? Шагов десять направо будет.

Плотнее запахнув джеллабы, мы пошли к валуну. С пустыни будто слезала кожа, как со змеи. Песок собрался в одну огромную складку и быстро полз в нашем направлении. До валуна мы добрались, уже исколотые первыми острыми песчинками. Дышать было невозможно из-за пыли, что наполнила воздух.

— Ляг на землю за валуном! — крикнул я. — Накройся с головой! Держись!

Мы натянули джеллабы на головы. Я сбросил накидку, и мы с Мустафой оба в нее завернулись. Слышался шорох, как при некрупном граде; потом, с оглушительным шипением, на бархан обрушилась песчаная буря. О, как она бушевала! Как поспевала всюду! Взбивала воздух, хлестала землю, бичевала нас одновременно со всех сторон. Я буквально вцепился в Мустафу, обхватил его за пояс. Мы стояли на коленях, свесив головы как можно ниже и почти впечатавшись в валун. Песок проникал сквозь одежду, забивался между нашими плотно прижатыми друг к другу телами. Словно тысячи иголок сдирали кожу с моей спины. В глазах была резь, текли слезы. Задыхался и кашлял Мустафа. Уши ныли от затяжного приглушенного рева. Я тоже стал задыхаться; вдруг брат мой обмяк и осел на землю. Руки его разжались на моей талии. И в тот миг, когда я решил, что нам конец, буря улеглась. Песок больше не терзал нашу одежду. Даже мгла как будто рассеялась. Я осторожно выпростал руку. Воздух был тих, без колющего песка.

Мы выдержали ярость Сахары.

Теперь предстояло выбраться из песка, завалившего нас по пояс. Я кое-как встал на дрожащие ноги, откинул джеллабу. Пыль плотным слоем налипла на лицо. Я сплюнул песком. У ног барахтался Мустафа. Я поднял его за шиворот. Лицо его было так залеплено пылью, что казалось, Мустафа напялил белую маску. Он раскрыл рот, с потрескавшихся губ закапала кровь. От потрясения не имея сил говорить, я только погладил брата по плечу.

— Мамочка! — всхлипнул Мустафа.

А пейзаж изменился до неузнаваемости. Все барханы сместились. Буря словно занесла нас в другую часть пустыни. Мы медленно осмотрелись — лишь для того, чтобы убедиться: мы понятия не имеем, в какой стороне лагерь. Пыльное облако еще не рассеялось — даже по звездам нельзя было сориентироваться. На ум пришли многие тысячи несчастных, что погибли в Сахаре; сделалось жутко до испарины. Потом я подумал, что отец и Ахмед, возможно, мертвы; колени подкосились, я рухнул на песок и закрыл голову руками. Отчаяние сменялось неопределенностью и разрушительным ощущением беспомощности, но и отчаяние, и неопределенность, и беспомощность затмевало другое чувство — чувство вины. До сих пор я убежден, что сам вызвал песчаную бурю, беспечно и бездумно переступив грань, начертанную природой, заведя беседу с духом пустыни. Я просто не представлял, какую силу имеют мои волнистые линии на песке.