Сказитель из Марракеша - [2]

Ибо меня преследуют их образы.

Джемаа

Ранние сумерки отметили тот вечер. Багровый свет сгустился на горизонте, низкие тучи усиливали сходство солнца с кровяным тромбом. Над торговыми рядами поднимался спиралевидный дым; площадь эхом отвечала на выкрики муэдзинов. Был час молитвы, час омовений, когда лавочники закрывают ставни и спешат по домам. Да, тем вечером, два года назад, а может, пять или десять лет назад, все было точно так же, как нынче. Я уселся у юго-восточного края площади, там, где в нее вливается улица Муллы Измаила, возле крыльца почтамта, сложенного из розового камня, довольно далеко от того места, где юноши народности шильх в непристойном танце предлагают себя всем желающим, где откровенность их телодвижений не оставляет простора для фантазии. Да не покажется мой тон ни назидательным, ни ханжеским; меня трудно смутить, однако, признаюсь, порой я вынужден отводить взгляд и возносить безмолвную благодарность плотной толпе, заслоняющей танцоров.

Впрочем, с той самой ночи, о которой я намерен поведать, я никогда уже не устраивался возле почтамта и улицы Муллы Измаила. Может, я суеверен; может, события, что связаны для меня с этим местом, причиняют слишком сильную боль. Как бы то ни было, с тех пор я разворачиваю свой килим на противоположной стороне площади, возле ярко освещенных лавок, где продаются апельсины и лимоны, и неподалеку от полицейского участка. Здесь я могу спокойно рассказывать истории; впрочем, боковым зрением я отмечаю все, что происходит вокруг. Иногда мой взгляд выхватывает из толпы плечо молодой чужестранки, или темные женские очи вдруг отразят зеленовато-желтый свет, и тогда в памяти воскресает тот ужасный вечер — воскресает, заставляя меня смешаться. В таких случаях нужно огромное усилие, чтобы собрать воедино все утерянные нити и не осрамить свое ремесло. Но подобное случается редко. На площади Джемаа в цене мое умение вести долгий рассказ, убедительность интонаций, щедрость воображения. А еще я делаю паузу лишь для того, чтобы ответить на вопрос ребенка. По крайней мере так было, пока двое неприкаянных не исчезли, навек изменив многие судьбы, и мою в том числе, способствовав бесчестью моего упрямого брата Мустафы, его аресту и тюремному заключению. Впрочем, я забегаю вперед; пожалуй, следует воспользоваться неожиданным появлением моего друга Азиза, который одним из первых увидел пару чужестранцев, прежде чем они шагнули в непредсказуемый сумрак площади Джемаа.

Риад

Азиз появился с чайником мятного чая и горкой стеклянных пиал. Пока он раздавал пиалы, над нашими головами пронеслась стайка голубей. Птицы пересекали площадь, летели к дальним лавкам, откуда как раз выходили пестро одетые туристы. Ветер дул птицам навстречу, они боролись с воздушным потоком. Азиз остановился на мгновение, залюбовался этой борьбой. Пахло розами, воздух был чист и свеж, так что даже сумерки не мешали взгляду. Голуби цепью пересекли площадь, и одна туристка, белокурая молодая женщина, со смехом пробежала за ними несколько шагов. Азиз проводил ее снисходительным взглядом, уселся среди моих слушателей, и я вдруг заметил, что на нем та же самая оливково-зеленая джеллаба, в которой он был в ночь таинственного исчезновения. Возникло почти физическое ощущение, что я переместился в прошлое. Я испытал ужас — замеченный Азизом, судя по его растерянному взгляду. Азиз молчал несколько дольше, чем дозволяют приличия, когда же заговорил, в голосе прозвучало отчаяние и даже раскаяние.

— Благодарю тебя, Хасан, за то, что предоставил мне слово, — начал Азиз и замолк, сверкнув темными глазами. — Что же мне рассказать твоим слушателям? Пожалуй, начну с себя. Ты не против, Хасан? Хорошо. Меня зовут Азиз. Родом я из маленького селения неподалеку от Эль-Аюна, что в Западной Сахаре. Работаю официантом в «Риад-Дар-Тимтам», в самом сердце медины.[1] В тот вечер, о котором говорит Хасан, я как раз заканчивал смену.

Азиз снова замолчал, подбирая слова, взгляд его затуманился в усилии вспомнить все как можно точнее. Я не торопил его, ибо понимал, как важна каждая подробность. Наконец, гораздо тише, чем прежде, Азиз заговорил снова:

— Было часов семь. С самого утра у меня болела голова из-за того, что накануне я видел странный сон, будто бы на Джемаа надвигаются песчаные стены, поглощая все на своем пути. Мне было очень страшно во сне: помню, я еще рассказал его тебе, Хасан: надеялся, ты сообразишь, к чему это.

Азиз не смотрел на меня, говорил с полузакрытыми глазами — вероятно, так ему было легче сосредоточиться. Чуть отхлебнув чаю, он продолжил:

— Я все думал о своем сне, когда в дверях появились эти двое — двое чужестранцев. Они шли от Зрабии — это место на базаре, где в прежние времена перед закатом продавали с аукциона рабов. Чужестранцы медлили на пороге, отбрасывая длинные тени, и я поспешил к ним. С первого взгляда я понял: они не похожи на прочих туристов. Девушка — точно газель, тоненькая, хрупкая, с огромными темными глазами; заметно ниже ростом, чем юноша. Говорила она одна, сопровождая слова грациозными жестами, с удивительной точностью угадывая желания своего спутника. Юноша был смуглее — оттенок кожи у него напоминал о тенях на песке. Я решил, он похож на арабского принца — так он был высок, строен, черноволос. Держался он прямо, и сквозило в его осанке нечто, вовсе не присущее человеческим существам. Юноша и девушка почти не смотрели друг на друга, однако, раз встретившись, их взгляды уже не скоро расходились вновь.