Сказитель из Марракеша - [15]

— Еще бы, — усмехнулся Ахмед. — Ты помешался на девчонках.

— А что в этом плохого? У меня здоровый интерес. И вообще, я не ребенок, мне уже четырнадцать.

— И все же гроза — красивая, — невозмутимо повторил я. Закурил, предложил сигарету Ахмеду, а Мустафе не стал предлагать.

— Эй! А я что, не в счет? — возмутился Мустафа.

— Право на сигарету нужно заслужить, — заметил Ахмед. — Это тебе не обычная привилегия, для которой достаточно достигнуть определенного возраста.

— Отлично, — сказал Мустафа. — И что же надо сделать?

Ахмед хихикнул.

— Потерять невинность, вот что!

— Ишь ты! — отвечал Мустафа. — В таком случае я тут единственный, кому можно курить.

Мы вытаращили глаза. Ахмед спросил, не шутит ли Мустафа.

— Почему вы мне не верите?

Ахмеду, не имевшему убедительного ответа, оставалось только замолчать.

Я почувствовал необходимость спасти его и, откашлявшись, спросил:

— О чем ты говоришь, Мустафа?

— А как ты думаешь?

— Мы тебе не верим, — заявил Ахмед. Однако не выдержал: — С кем ты переспал?

— Со всеми девчонками, — расплылся в улыбке Мустафа.

— Где? У нас в селении?

— А где же еще?

— Ахмед! Мустафа! — осадил я. — Ведите себя прилично.

Ахмед не слушал.

— Тогда назови их поименно.

Мустафа принялся загибать пальцы:

— Салима, Зюбейда, Дойя, Худа… Всех и не упомнить.

— Что за чушь! — перебил я.

— Так вот зачем он околачивается у пруда, — презрительно бросил Ахмед.

Мустафа принял вид оскорбленной добродетели.

— Ничего подобного, я у пруда не «околачиваюсь». Просто мне не нравится наш ледяной ручей. В пруду вода приятнее.

— Наверно, ее нагревают горячие сердца твоих многочисленных поклонниц, — съязвил я.

— Не исключено, — согласился Мустафа, потупившись.

— Бесстыжий ты, — констатировал Ахмед и сплюнул. — Небось переспал заодно и с Хайат, Шеймой и Зайной! — Ахмед наобум назвал имена своих ровесниц.

— Помилосердствуй! — воскликнул Мустафа. — Не такой уж я неразборчивый. Хайат — толстая, Шейма — косоглазая, а у Зайны борода растет.

— Дурак ты, — гнул свое Ахмед. — Неправильно приоритеты расставляешь. У отца Хайат куча денег, отец Шеймы — ростовщик, а братья Зайны держат таксопарк в Тафилалете. В конце концов, значение имеют только деньги.

— Деньги нельзя трахать, — грубо заметил Мустафа.

— Зато в них можно купаться, — не смутился Ахмед. Помедлил секунду и на сей раз без небрежности назвал по имени девушку, к которой, мы знали, был неравнодушен: — А как насчет Малики?

— Расслабься, — отвечал Мустафа. — Она вся твоя, как только дозреешь.

— В любом случае, — возобновил атаку Ахмед, — наши с тобой вкусы не совпадают. Девчонки, которых ты перечислил, мажут губы красной помадой. Особенно усердствуют Салима и Зюбейда. Они выглядят как шлюхи. Мне такие не нравятся. По-моему, девушка, которая пытается усилить привлекательность с помощью краски да тряпок, заслуживает только презрения. Правда, подозреваю, именно на это ты и повелся.

— Я, дорогой мой Ахмед, повелся, как ты выражаешься, на красоту. Впрочем, тебе этого не понять. Ты не видел того, что видел я.

— Замолчи, хвастун.

— Я хвастун? А ты тогда кто? Не ты ли в тот день, когда впервые узрел свою бесценную Малику, лег спать без штанов, чтобы, по твоим же словам, сны были слаще?

— По крайней мере я не надевал сервалей, как некоторые!

— Вы, двое, прекратите, — не выдержал я.

Братья будто не слышали.

— Подумаешь, пару раз надел на ночь гаремные шальвары. Что тут предосудительного? — сказал Мустафа, прежде чем выдать провокационную фразу: — От этого сны разнообразнее, а ты ведь знаешь, как я люблю фантазировать и как помогает фантазировать ощущение шелка на голом теле. А самое лучшее — наутро можно добавить эротики. Знаешь как? Вот как: поджигаешь сервали и смотришь, как их охватывает пламя. А вечером — все сначала.

— Пожалуй, тебе имеет смысл открыть лавку и торговать исключительно сервалями, — посоветовал Ахмед.

— А я опасаюсь иллюзий, когда речь идет о любви, — сказал я. Это был мой первый существенный вклад в дискуссию.

— Это потому, что ты неисправимый зануда, — объяснил Мустафа. — До четырнадцати лет дожил, а все в облаках витаешь.

— Мне восемнадцать, если кто не помнит, — высокомерно заметил я. — И у меня хватает забот поважнее мальчишеских фантазий.

— Да ну! — вскинулся Ахмед. — Расскажешь об этом, когда женишься и начнешь настоящие деньги зарабатывать, как я уже сейчас зарабатываю, в букмекерской конторе. Я в отличие от вас обоих не хочу к старости нищим остаться, как наша Лалла Найзам.

— Лалла Найзам, может, и нищая, — сказал я, — зато в ней есть благородство и милосердие. Лишь те, у кого совесть чиста, получают самое важное. Милосердие и еще один бесценный дар Господа — здравый смысл.

— Лично я пока не готов к узколобому благоразумию, — заявил Мустафа. — Я хочу с головой окунуться в жизнь — и поладить с ней. Жизнь для того и дана, чтобы дойти до крайней черты, а после каждого тумака знай отряхиваться и двигать дальше. Мне ни к чему ни здравый смысл, на который молишься ты, Хасан, ни деньги, на которые молится Ахмед. Моя цель — искать красоту, а вместе с ней обрести и свободу.

— По-моему, и красота, и богатство эфемерны, — примирительно сказал я. — Любовь нужно строить на более постоянной основе. Во-первых, любовь должна вести к супружеству, а супружество следует рассматривать как остров, на который возвращаешься из плавания в непредсказуемом океане.