Сказитель из Марракеша - [12]

Не знаю, сколько времени я так простоял. Женщина, подобно бабочке, трепетала в столбе света, а во мне вдруг зазвучал дивный голос. Я не окликнул ее. Не попытался заговорить с нею. Я ничего не сделал.

Не знаю, когда в аллее появился хромой ишак. Видимо, его жестоко избили: на боках были кровавые раны, шея натерта веревкой. Даже я, не слишком терпеливый в обращении с этими упрямыми животными, почувствовал жалость. Ишак мотал головой, на губах пузырилась пена; прежде чем я успел что-либо предпринять, измученное животное двинулось к моей пери.

Я мысленно проклял ишака и хотел уже выйти из укрытия, чтобы прогнать его, но во второй раз кряду застыл в изумлении. Это дитя, восхитительнее райской птицы, с темными очами и прелестнейшей улыбкой, шагнуло вперед и принялось гладить несчастную животину прямо по ранам, а ишак, вместо того чтобы отпрянуть, повернул голову и ткнулся мордой в нежную ладонь.

Я не знал, что и думать. Прикосновение девушки было проникнуто нежностью, чистой, как вода. Бесконечное сострадание тронуло меня до глубины души. Я понял, что стал свидетелем проявления жалости, внезапной и всепоглощающей. То была сама любовь; я не заметил в поступке прекрасной девы ничего, кроме желания исцелить ишака. Конечно, такое поведение нельзя было назвать загадочным. Напротив, оно служило примером для каждого из нас. Ничто в нем не наводило на мысль о сверхъестественном или таинственном.

Наконец, утешенный ласками прелестной пери, ишак побрел дальше. Пери смотрела ему вслед, и в темных очах сверкали слезы. Затем она обернулась к своему спутнику — я только теперь его заметил. Он был стройный, с сильными мускулистыми руками, с задумчивым тонким лицом. Он взял ее за руку. Я молчал, и они молчали; молчание имело неуловимый оттенок благости. Не сознавая моего присутствия, они постояли немного и пошли прочь. Я мысленно попрощался с ними. Мелькнула и скрылась кошка. Я словно очнулся ото сна.

Мохаммед помедлил. Голос его до сих пор был тих и нежен от пережитой встречи. Он оглядел наши лица одно за другим и мягко, едва шевеля губами, произнес:

— Я ношу их чары в себе. Когда ты заговорил, Хасан, я опечалился и потому попросил дозволения рассказать свою историю.

Его серые глаза блеснули, и он продолжал более громким голосом:

— О вы, потерявшие дар речи! Друзья мои, эти два чужестранца — не из плоти и крови. Они — высшие существа. В них нездешняя невинность, неземная чистота. Подобные встречи питают душу, как дождь питает землю. Каждый носит в себе Вселенную, но чтобы понять мир и наше в нем место, нужно направить взгляд вовне.

Мохаммед повел плечами и стал смотреть поверх голов. После секундного размышления он добавил:

— Вот и весь мой рассказ.

Алый ибис

Пылкие слова Мохаммеда прозвучали как оправдание всем дурным знакам, отметившим тот вечер; помню, какой они сопровождались тишиной.

— Твои воспоминания озарили ночь, — сказал я тогда. — Они выше любопытства или плотского желания. Мы привыкли всякого чужестранца считать не похожим на нас, а женщина, описанная тобой, — поистине существо иной природы.

Я секунду помедлил и обратился к Мохаммеду, который также присутствовал в моем кружке — сидел, внимательно слушая, как я передаю его давние слова.

— Верно ли, Мохаммед, я изложил твой рассказ о происшедшем в тот вечер?

Он улыбнулся и в знак согласия наклонил голову.

— Совершенно верно, Хасан. Я бы и сам лучше не сумел. Я тогда был очень тронут чистотой этой пары, на меня снизошли мир и покой.

— Вот и хорошо, — сказал я и хотел было продолжать, но тут прозвучал новый, более глухой и гулкий голос:

— По-моему, история твоя подобна стеганому одеялу, сшитому из разноцветных лоскутов.

Я взглянул на говорившего. Передо мной был туарег, с юга. Это племя еще называют синими людьми, ибо их ладони и лица, постоянно скрытые тканью цвета индиго, с годами окрашиваются в этот оттенок. В осанке и жестах туарега сквозила спокойная отчужденность, присущая всем обитателям Сахары.

Со сдержанным изяществом он отвернул свой тагильмуст — полоску ткани, что, по обычаю туарегов, закрывает лицо.

Он простер руки к Мохаммеду. В голосе звучало эхо безлюдных равнин.

— Прости мне, брат, эти слова, только во всякой влюбленной паре есть непонятное очарование, ты же своим рассказом скрыл ровно столько же, сколько явил.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулся Мохаммед.

Туарег казался смущенным.

— Только это, — отвечал он. — Порой, под влиянием событий, нам непонятных, мы теряем способность верно оценивать реальность. Я выслушал твой рассказ, и вот что я думаю: ты был слишком потрясен чужеродностью этой пары, и потому истинный смысл их присутствия здесь от тебя укрылся. Я тоже встретил чужестранцев, о которых ты говорил столь красноречиво. Увы, женщина не произвела на меня впечатления, а вот прекрасный юноша, ее спутник, носил на лице отпечаток трагедии. Вместе же они вызвали мысль о бездне, которая есть наша жизнь; объяснить свое ощущение я могу лишь посредством аналогии из личного опыта.

За отправную точку я возьму твое сравнение женщины с райской птицей. Чтобы проиллюстрировать мысль, я стану говорить о другой птице, впрочем, по-моему, не менее восхитительной.