Скажи, Красная Шапочка - [7]

Я же сказал — Красная Шапочка, — говорит он и скрещивает руки на груди, как будто ему больше нечем заняться, кроме как стоять и смотреть на меня.

Бичек медленно катит коляску через двор к нам, у нее светлые завитые волосы с темными корнями и круглое дружелюбное лицо с двойным подбородком.

А-а-а, твой дружок? — говорит она.

Мальчишка ухмыляется.

Ну да, — говорит он, а мне хочется провалиться сквозь землю от досады.

Но Бичек ничего такого не замечает, она радостно смотрит то на него, то на меня.

Ах, как мило, — говорит она, молодая любовь!

Дверь дома открыта, я бегу по лестнице вверх, корзинка ударяет по коленкам, в двери дедушкиной квартиры торчит ключ, чтобы мне не надо было звонить.

Я прижимаюсь горящим лицом к деревянной двери. Молодая любовь! Ага, конечно. Если б она только знала! Отсюда, сверху, мне слышно, как она втолковывает мальчишке, какая я милая девочка, да как забочусь о дедушке, да какая я стала хорошенькая за последний год, — все это на своем ломаном немецком. Даже рассказала ему, что бабушка год назад умерла, от рака.

Мальчишка ничего не говорит. Он ведь даже не знает, как меня зовут.

Поворачиваю ключ в замке, дверь открывается, в квартире душно и жарко. Слишком жарко. Дедушка всегда откручивает отопление на полную катушку, чтобы не мерзнуть. Он лежит в гостиной на кушетке, завернувшись в коричневый клетчатый плед.

Мальвиночка, — говорит он, ну наконец-то.

Я ставлю корзину на стол, там уже стоит бутылка вина, бокал и деревянная доска с хлебными крошками. Понятно: дедушка уже поел.

Руки-то ты не ободрал, — говорю я.

Его руки, морщинистые, но совершенно целые и невредимые, лежат поверх пледа, а дедушка делает вид, что не слышит меня.

Ясно, он снова все наврал.

Он хлопает по кушетке рядом с собой в знак того, чтобы я села к нему.

Не стоит тебе разговаривать с Бичек, — говорит он, и я понимаю, что он видел меня из окна, не надо с такими людьми общаться, они нам чужие.

Я сажусь на пол, рядом с кушеткой, обхватываю колени руками. Мама говорит, дедушке нельзя противоречить, а то он начинает сердиться, а когда он по-настоящему сердится, то забывает, что вообще-то он эстет.

Лучше дать ему выговориться, считает мама, и не возражать, даже если ты не согласна. А Лиззи говорит, нужно всегда говорить то, что думаешь, причем сразу же, но у меня чаще всего на такое не хватает смелости, иначе я сейчас сказала бы, что фрау Бичек мне очень даже симпатична, даже когда ее младенец непрерывно орет, а другие дети бесятся на лестнице.

Кто этот мальчик? — спрашивает дедушка и пристально смотрит на меня.

Я впиваюсь ногтями в щиколотки и пожимаю плечами.

Не знаю, — отвечаю я.

Дедушка садится на кушетке, я не хочу, чтобы он так на меня смотрел, как будто я в чем-то провинилась.

Врешь ведь, — говорит он, я же слышал все, что он сказал. Он сказал, что он твой друг. Так что ты мне не ври.

А потом дедушка говорит, как я его разочаровала и что я могу ему доверять, что он никому не выдаст мою маленькую тайну, это теперь наша тайна, и ему все равно, если я продолжаю утверждать, что не знаю этого мальчика и как его зовут.

Я его правда не знаю. Раньше, у виллы, мы никогда не разговаривали с мальчишками. Мы дали им наши собственные имена, тайные: того маленького, со жвачкой, так и назвали Жвачкой, другого — Лужицей, потому что он всегда был бледный и как будто немножко больной. А третьего назвали Покер, потому что рожа у него всегда непроницаемо-мрачная, как у игрока в покер. Ну, и еще тот парень.

Его мы назвали просто Муха.

Так его окрестила Лиззи, она считала, что про него никто не скажет, что он мухи не обидит.

Лиззи всегда говорила, что у Мухи не все дома и нам нужно его особенно опасаться.

Я?

По-моему, все остальные были опасны точно так же, но для Лиззи этот мальчишка был несомненно самым страшным.

Видела, какие у него глаза? — как-то спросила она меня.

Я сказала, что нет, тогда я еще ни разу не видела его вблизи.

А Лиззи сказала с мрачным видом: ну а я — я их видела..

Конечно, я не буду рассказывать дедушке, что мальчишку зовут Муха.

Поэтому я говорю, что мне пора, потому что у мамы мигрень, но дедушка, естественно, не верит ни одному моему слову, он думает, я хочу встретиться с мальчишкой.

Для него это ясно как дважды два.

Дедушка усаживает меня рядом с собой на кушетке, она такая старая и продавленная, что пружины скрипят под нашим весом, я даже чувствую, как они впиваются в меня снизу.

Я уверена, что дедушка не падал с лестницы и с ним все в порядке. У него совсем не такой вид, как у человека, у которого что-то болит.

Мне совсем не нравится, — говорит он, что этот парень для тебя важнее. Ты же знаешь, я в тебе сейчас нуждаюсь, я ведь сейчас болен, а бабушки больше нет.

Он делает печальное лицо, будто хочет заплакать, оттого что я его больше не люблю. Но это только игра, лицо у него как маска, как будто он натянул клоунскую маску, которую в любой момент можно снова снять.

Ты же любишь меня, любишь, — говорит дедушка и проводит кончиками пальцев по моему лбу, носу, рту, вниз по шее до выреза футболки, там пальцы останавливаются на секунду, как будто ждут ответа.

Я киваю и чувствую себя ужасно, потому что это неправда, наоборот, я его боюсь, просто раньше я этого не знала, а теперь знаю совершенно точно, что он нагоняет на меня страх, когда вот так смотрит.