Скажи ее имя - [6]

Здесь Аура занималась йогой, а это спа-салон, куда она ходила на массаж, если сдавали нервы, а вот ее самый любимый, а вот просто любимый модный бутик, а это наш рыбный магазин, а здесь она купила те забавные очки с желтоватыми стеклами, а вот забегаловка, где мы перекусывали бургерами и выпивали длинными вечерами, а это кафе для поздних завтраков, а это «ресторан-где-мы-всегда-ссоримся» — вот во что превратились прогулки по этим улицам, в безмолвное перечисление памятных мест. В окрестностях было полно итальянских пиццерий и ресторанчиков с мангалами, а у выхода из метро на углу Смит и Берген располагалась маленькая, одинокая, стерильно чистая «Домино-Пицца». Туда в основном захаживали обитатели жилого комплекса на Хойт-стрит, а также чернокожие и латиноамериканские подростки из близлежащей школы. Однажды, когда мы поздно возвращались домой после посиделок с друзьями, Аура, не говоря ни слова, ворвалась в стеклянные двери «Домино», задержалась у прилавка — клянусь, не больше минуты — и выскользнула наружу с гигантской коробкой пиццы в руках и улыбкой в духе «смотри-что-мне-только-что-досталось». В этот час все приличные места, подающие пиццу, были уже закрыты, но, готов поспорить, в тот момент ни одно из них не смогло бы утолить голод Ауры так, как «Домино». Там, где она выросла, в Мехико, посреди жилой застройки южной части города, каждый вечер целая армия, тысяча тысяч курьеров в шлемах, кружа и жужжа, будто пчелы, на своих мотоциклах по запруженным автострадам и улицам, доставляет пиццу в дома и семьи работающих или одиноких матерей, таких как мать Ауры. Теперь каждый раз, проходя мимо «Домино», я вижу, как она выходит из дверей — с пиццей и этой улыбкой на губах.

Давно не действующая, грязноватого вида католическая церковь напротив нашего дома была преобразована в кондоминиум (застройщики — ортодоксальные евреи, рабочие — мексиканцы); Аура порадовалась бы новой пиццерии «Трейдер Джо» неподалеку, которая открылась на пересечении Атлантик и Корт; на Смит-стрит появилась лавка с тако, точно такая, как мы собирались открыть с Зойлой, но ее бутик в прошлом году закрылся, и я до сих пор не знаю, куда она подевалась. За углом было затрапезное, но популярное кафе с вай-фаем, где Аура любила заниматься, когда не уезжала в университет. Ей было легче сконцентрироваться там, чем дома. Без меня, требующего ее внимания или секса или шумно стучащего по клавишам в соседней комнате, без матери, звонящей из Мехико. Я вижу ее сидящей за одним из столов у кирпичной стены, с недоеденным бубликом, торчащим из бумажного пакета, и чашкой кофе, волосы собраны сзади заколкой или красной лентой или завязаны в узел, чтобы не падали на глаза, когда она склоняется над ноутбуком в наушниках, слегка покусывая нижнюю губу, решительное, сосредоточенное лицо, а я стою и смотрю на нее или притворяюсь, что никогда раньше ее не видел, и жду, чтобы она подняла глаза и заметила меня. Я тоже приходил поработать в это кафе. Она не возражала. Мы сидели за одним столиком, обедали или делились бубликом или пирожным. Теперь я просто по утрам беру кофе на вынос. Стоя в неминуемой очереди, я гляжу на ряды столов, длинную голубую скамью вдоль стены, незнакомцев, сидящих на ней со своими компьютерами.

Я не выбросил и не убрал ни одной ее вещи, они так и лежат в комоде и в гардеробной. Ее зимние куртки и пальто, включая пуховое, так и висят на вешалке у входной двери. По меньшей мере раз в день я открываю комод, подношу стопку ее одежды к носу и расстраиваюсь, что она все сильнее пахнет древесиной, чем Аурой, а иногда я вытряхиваю содержимое ящиков на кровать и ничком ложусь на ее вещи. Я знаю, что в итоге мне придется с ними расстаться — хотя бы с одеждой, — что где-то есть человек, который не может позволить себе пуховое пальто, чья жизнь благодаря ему может стать более сносной, а вероятно, даже окажется спасена. Я воображаю женщину или девушку, нелегальную иммигрантку, в каком-нибудь жутком ледяном месте — на мясокомбинате в одном из городков Висконсина, или в чикагской съемной квартире без отопления. Но я не был готов расстаться ни с чем. С собой я это даже не собирался всерьез обсуждать, зато с некоторыми ее друзьями приходилось. Сначала им не давала покоя идея, что ради своего же блага я должен избавиться от части ее вещей. Никто и не говорил, что нужно выкинуть все. Почему бы не делать это постепенно, для начала пожертвовать ее теплые вещи городской службе по сбору зимней одежды?

Так у меня остались бы лишь немногие, но особые вещи Ауры, вроде свадебного платья, «чтобы вспоминать о ней». В первые месяцы я отдалился от большинства приятелей, закрылся от семьи, матери, брата, сестер, мне хотелось быть в кругу женщин, подруг Ауры, и нескольких других, с которыми я был близок задолго до нее.

За исключением моего письменного стола в углу проходной комнаты между кухней и «залой», где мы спали, и старых книжных полок, мы с Аурой выбросили и заменили всю мебель, оставшуюся со времен моего неопрятного холостяцкого прошлого. И хотя Аура полностью переделала нашу квартиру, ее расстраивало, что мы не переехали в новую, где не было бы следов и напоминаний о моей былой жизни без нее, в такое место, которое она могла бы сделать только нашим. Иногда, придя домой, я заставал ее за перетаскиванием какой-нибудь громадины, в попытке изменить эту захламленную обстановку так, как мне бы в голову никогда не пришло и на первый взгляд вообще казалось невозможным. Квартира словно превращалась в сложнейшую головоломку, полностью поглощавшую Ауру, и она могла решить ее, лишь двигая мебель. Либо решить ее было невозможно, впрочем, наше жилище с каждым разом выглядело все более привлекательным.