Скажи ее имя - [27]

Его глаз очень испугал меня.

Чем же он напугал тебя?

Аура повернула голову и сощурилась так, что ее глаз превратился в щелку.

Да, выглядит ужасающе, улыбнулся я, но выражение ее лица как бы говорило: знаю, по-твоему, все это милая чушь, но сейчас от тебя требуется выслушать меня и попытаться понять, что я имею в виду. Я спросил: так что, ты думаешь, случилось той ночью?

Они оставили меня одну в такси, сказала она. Они вышли вместе, таксист и мама. Наверное, он запер двери, точно не помню. Представляешь, каково мне было?

Нет, не представляю, ответил я. Хотя мое воображение быстро нарисовало образ четырехлетней девочки, сидящей со скрещенными ножками на заднем сиденье, словно позабытая кукла, с пухлыми кукольными щечками и глазами, полными страха и недоумения.

Я не уверена, но, скорее всего, они прошли через площадь к зданию напротив и вошли внутрь, продолжала Аура. Я не помню, был ли кто-то на улице и как долго мама не возвращалась. Но когда она вернулась, то вытащила меня из такси и быстро понесла прочь, я помню, как уткнулась лицом ей в плечо. Наверное, я плакала. Думаю, это все, что я помню.

По словам Ауры, за прошедшие годы она бесконечно пыталась сложить воедино эти разрозненные фрагменты воспоминаний, в том числе и во время сеансов психотерапии. Она расспрашивала об этом происшествии и свою мать. «О-о-о, нет, hija, только не сейчас! — так Хуанита обычно отвечала на ее вопросы. Ты что, хочешь чтобы я поверила, что ты это помнишь? Ничего не было. Ничего-о-о!» Но однажды, когда Аура не успокаивалась: ма, ты тогда хотя бы вызвала полицию?! Хуанита ответила со взрывом фальшивого смеха: ну конечно! Любой бы так и сделал! Вызвать полицию! Чтобы они прихватили текилы и поздравили его! С чем поздравили, ма? — спросила Аура, а мать посмотрела на нее в упор и ответила: с удачным ограблением, с чем же еще?

Аура вертела в руках салфетку. Через некоторое время Она произнесла тихим, дрожащим голосом: Фрэнк, иногда мне кажется, что страх поглощает меня. Я перед ним бессильна. Ты же видел это, ты понимаешь, о чем я говорю.

Я встал из-за стола, пересел к ней и обнял. Я видел это, и увижу снова. Пять месяцев назад наш полуночный разговор о взрывах в мадридских поездах 11 марта 2004 года спровоцировал припадок, его она и имела в виду. На тот момент это был единственный припадок, при котором мне довелось присутствовать. В день теракта Ауры не было ни в Мадриде, ни в его окрестностях, но приступ дрожи и рыданий по поводу массового убийства людей не оттолкнул меня своей театральностью, наоборот, в нем было что-то волшебное, словно всевидящее святое дитя сопереживало людскому горю. Помнится, я тогда подумал, что каждый должен хоть иногда подобным образом реагировать на кровавые ужасы нашего мира. В следующий раз это произошло, когда зимним бруклинским вечером мы дома смотрели фильм о поимке Абимаэля Гусмана, главаря террористической организации «Сияющий путь», сыгранного Джоном Малковичем. В начале фильма Гусман сидит в своем мрачном укрытии и сеет оттуда смерть. В картине есть эпизод с крупным планом его воскового лица, зловещей улыбкой и змеиным отблеском в ледяных глазах — все это повергло Ауру в дикий ужас. Она отскочила от телевизора, забилась в угол кровати и, обхватив голову руками, начала неистово дрожать и рыдать. Не имело значения, что мы всего-навсего смотрели фильм с Джоном Малковичем: кровожадность Гусмана, его беспощадность к тем, кого он погубил, и даже извращенное удовольствие, которое он от этого получал, — иными словами, само зло словно просочилось в нашу спальню сквозь невидимую трещину в экране телевизора. Страх настолько поглотил Ауру в ту ночь, что я боялся представить, как она пережила бы это, не будь меня рядом, без моей поддержки. Подобные припадки, случавшиеся с ней всего пару раз за прожитые вместе четыре года, были похожи на непримиримую борьбу, ведомую ветеранами кровавых войн с накатывающими на них воспоминаниями.

После смерти Ауры я в какой-то мере унаследовал ее чувствительность к трагическим событиям. Обычно я не трясся и не рыдал, как она, но мне становилось плохо. Однажды вечером в Мехико я отправился на выставку, посвященную сороковой годовщине расстрела студенческой демонстрации в Тлателолько, после чего прошел несколько кварталов до места, где все это случилось. С одной стороны закатанной в бетон и утопленной ниже уровня улиц площади просматривался обветшалый жилой комплекс, малоэтажный архитектурный родственник Кошмарных башен; другая упиралась в археологический раскоп — руины Тлателолько: предположительно, здесь пять веков назад испанские конкистадоры оставили разлагаться в окрестных каналах и среди разбитых пушечными ядрами валунов сорок тысяч изувеченных тел туземных воинов. В день резни 1968-го солдаты крадучись пересекли раскопки и заняли позиции на самом их краю, и оттуда расстреляли людей на площади, в основном протестующих студентов, но также детей из соседних домов и других случайных прохожих. В день, когда я стоял там, где скрывались солдаты, площадь была почти пуста: немного рассыпанного мусора, тихо играющие дети, как будто все, кто жил неподалеку, решили в унисон замолчать, выключить радио и телевизоры, чтобы услышать нечто, надвигающееся на них. Мостовая была темно-серой, небо над ней чуть светлее, влажный тепловатый воздух словно дышал, а набрякшие дождевые облака походили на призраков солдат, снова готовящихся убивать. Даже криво нарисованные мелом классики казались зловещими, будто под ними был потайной ход. Я думал об Ауре и о том, что это место могло бы послужить пусковым механизмом ее страха. Смерть пряталась в каждом движении света и тени, носилась в воздухе, гоняла ошметки мусора по площади. Смерть, победившая жизнь, готовая с завыванием банши