Сказания вьетнамских гор - [16]

И ответили ему женщины селенья:

— Неужто не слыхал ты, чем славен наш вождь Дам Шан? Слава о нем до лесных духов дошла, до горных духов докатилась. Горы и леса полны его славой. Рабов он может иметь ровно столько, сколько пожелает. Нога его не коснется земли — слонов у него ровно столько, сколько надобно ему.

Мэтао Мэсей прошипел:

— Жалкие, презренные людишки, выходит, я для них недостаточно богат и славен. Ну, погодите же!

Подъехал Мэтао Мэсей к селенью. И видит дом, длинный-предлинный, как серебристый звон чудесного гонга. Увидел террасу, такую длинную, что скачущий конь успел бы ноздрями воздух вобрать, прежде чем промчаться мимо. Женщины толкут в ступах рис, далеко разносится звон пестов. Словно огонь, сверкают стальные кхиены — глазам смотреть больно. Шесты из бамбука сгибаются под тяжестью пряжи, которая сушится на солнце. А сколько разных тканей сушится на солнце! Черные, белые, пестрые ткани. Люди едят буйволятину и мясо быка. На стропилах висит столько вяленых туш, что они весь дом затеняют. На помосте стоит столько медных чаш и блюд, что гостю и присесть негде. Одна стенка дома изукрашена искусной резьбой. Лестница шире самой широкой циновки, и если две пары рабов друг другу навстречу понесут на шестах кувшины с вином, они не столкнутся. Поистине это дом могучего и богатого вождя.

Сошел со слона Мэтао Мэсей, поднялся на террасу — сваи семь раз покачнулись; вошел он в дом, выпятив грудь, снял островерхую шапку и сел. От страха громко заплакали дети, захлебнулись слезами: селенье наполнилось воем и криком.

Слуги вскричали:

— О госпожа! К нам нагрянули гости! Старший посреди дома сидит, молчит, ждет, затаив злобу. То ли они бихи, у которых ожерелья из тигриных клыков, то ли мнонги, у которых ожерелья из змеиных зубов. На людей селенья эдэ они не похожи. Ноги у них гладкие, будто выбриты, с бедер словно содрана кожа. Туловища как спелые тыквы, а сами они на пятнистую белку-летягу похожи. Ярко сверкают глаза.

Хэни скинула юбку, другую надела. Потом спросила Хэбхи:

— Красива ли моя юбка, скажи мне, сестра.

Отвечает сестра:

— Чудесная юбка. Она, как два цветущих сада, прекрасна.

А была эта юбка черна, словно туча, несущая ливень, прекрасна, словно цветок хэбе, она сияла, как солнце, и сверкала, как молния, — людей ослепляла. Прическа у Хэни была высока, словно волшебный цветок. Одна прядь на плечо ниспадала свободно. Если бы вдруг захотела Хэни распустить свои волосы, они упали бы до самой земли, словно льющийся с гор водопад, они прикрыли бы все ее тело, как скрывает густая листва мощный ствол дерева. Но Хэни их сколола серебряной шпилькой и узорную шпильку воткнула: даже тайфун не смог бы сейчас испортить ей прическу.

И пошла Хэни к гостю неторопливым шагом. Изгибался ее стан, как ветвь под тяжестью плодов, словно ветвь под ветром был он гибок. Юбка так была длинна, что едва за Хэни поспевала: Хэни уже далеко, а юбка вслед ей вьется. Ее грудь высоко вздымалась, и плавной была походка: одну ногу на землю поставит, тут же другую над землей поднимет. Шла она, словно феникс летел, словно ястреб над равниной парил, словно воды бежали в горном ручье. Прелестней Хэни и не сыщешь, Вот зазвенел вдалеке ее голос, а уж она, легко ступая, к гостю подходит.

Спрашивает Хэни:

— Что привело тебя к нам, какое дело?

— Не дело меня привело, а безделье. Где же сам хозяин, где Дам Шан?

Хэни отвечала:

— Дам Шан далеко, он в лесах охотится, ловит рыбу в ручьях, пищу добывает для нас. А ты закури нашу трубку. Этот табак топором порубили, секирой порезали: он никуда не годится. Набьешь трубку не плотно — он высыпается, набьешь плотно — он тотчас вспыхнет, а станешь курить — язык обожжет! Кури же, о гость, нашу трубку!

Мэтао Мэсей сказал:

— Твоя трубка табаком набита. Я же дома курю только листья лесных деревьев. Собираю их в джунглях и набиваю трубку. Потому не могу табаком попотчевать гостя.

Вскричала Хэни:

— Эй, слуги! Идите на задний двор, двух куриц приготовьте, да чтоб одна была несушкою. Растолките в ступе рис, пусть он станет белым, как цветы эпанг. Да сварите его поскорей. Как только я прожую бетель, рис должен быть готов. А поспеет, вы из котла его выньте, положите на блюдо, на то, что сверкает, как цветы, на то, что блестит, как яркие птичьи перья, — мы попотчуем гостя!

Сказала так Хэни, а потом обратилась к гостю:

— Откушай, о гость, наших блюд, отведай плесневелого рису, похлебки поганой да на меня погляди! Я, дерзнувшая гостя приветить, подобна вороне иль ястребице.

Сказал в ответ Мэтао Мэсей:

— Отменное у тебя угощение. Хоть раз доведется мне сытно поесть. Дома я одну тыкву три года жую, один огурец три дня грызу.

Сказал так Мэтао Мэсей и, стыд позабыв, всей пятерней в блюдо забрался. Ухватил он ком риса, величиной с голову лисицы, потом еще один, величиной с собачью голову, и в рот отправил. Зелени съел самую малость, а от курицы отхватил три самых жирных куска.

Велела Хэни слугам кувшин вина принести, тот, который восемью веревками перевязан, в котором вино почернело. Пять рабов несли тот кувшин на бамбуковых шестах. Еще десять рабов его снизу поддерживали. Трое пошли листья рвать, чтобы крышку сплести. Ту крышку пятеро насаживали на кувшин. А один раб пошел звать соседей, чтоб помогли выпить до дна тот кувшин. Соседи пришли и принесли с собой гонги — одни с бронзовым звоном, другие — с серебристым. Ударили в гонги — рухнул настил, еще раз ударили — крыша свалилась.