Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова - [249]

Между тем к Новгороду подходил отправленный из Тушина отряд пана Кернозицкого. Чтобы противодействовать ему, Скопин собрал сколько мог войска и отдал распоряжение выслать эту рать к Бронницам, причем начальником ее вызвался быть Татищев. Но когда все уже было готово к выступлению, то новгородцы донесли Скопину, что Татищев собирается изменить Шуйскому и сдать Новгород Кернозицкому. По-видимому, Татищев, несмотря на оказанные им услуги при свержении Лжедимитрия, был удален воеводой в Новгород за свой буйный и грубый нрав и теперь желал воспользоваться благоприятным случаем, чтобы выбраться из Новгорода и свергнуть затем царя Василия. Возмущенный известием об этой измене, Скопин объявил о ней ратным людям в присутствии самого Татищева; они же, в порыве негодования, тут же убили его. Что касается Кернозицкого, то он, получив сведения, что у Новгорода собирается войско, поспешил в начале января 1609 года отойти от него.

Переговоры со шведами требовали от Скопина много искусства, трудов и терпения; он тщательно скрывал от них истинное положение дел и выставлял его в гораздо лучшем свете, чтобы умерить алчность Карла IX. В это же время он вел деятельную пересылку из Новгорода для подъема русских людей на защиту царя Василия Ивановича, сносясь для этого со всем севером государства.

Здесь, на севере, не было боярского и служилого дворянского землевладения, что, как мы видели, привело в южной части государства к обострению отношений между помещиками и крестьянами, причем последние легко поднимались против своих господ, смущенные льстивыми воровскими грамотами. Север был силен целым рядом знаменитых русских монастырей, постепенно обращавшихся как бы в крепости Московского государства и имевших обширные и хорошо устроенные хозяйства; здесь же, в северных городах и деревнях, по путям к Беломорскому торгу, сидел крепкий своим русским духом промышленный сельский и посадский торговый люд, сильно приверженный к земской тишине и порядку и привыкший управляться своим крестьянским или посадским миром. Люд этот скоро понял, что означают воровские грамоты и блага, сулимые ими, и решил крепко стоять за законного царя: все здесь ясно осознали, что тушинцы и поляки – хищники и грабители и что с ними надо бороться всеми силами. «Сапегу не раз извещали, – говорит наш историк С.Ф. Платонов, – что ему следует позаботиться о занятии Вологды «для того, что на Вологде много куниц и соболей и лисиц черных, и всякого дорогого товару и пития красного»; на Вологде лежал «товар английских немцев»; там «собрались все лучшие люди, московские гости с великими товары и с казною и Государева казна тут на Вологде великая от корабельные пристани, соболи из Сибири и лисицы и всякие оутри (меха)». И Сапега немедля требовал «на государя царя и великого князя Димитрия Ивановича» и красного пития, и прочих товаров, и изменничьих «животов»…

Дело не ограничивалось одними поборами. Паны из Тушинского стана и из лагеря Сапеги под Троицким монастырем размещались на поместных землях и в частных вотчинах, в чужих хозяйствах, для прокормления как самих себя, так и своей челяди, творя великие безобразия. Повсюду ходили польские разбойники и грабители вместе с русскими лихими людьми, бывшими еще свирепее поляков. «У поляков, – говорит С. Соловьев, – не было побуждения свирепствовать в областях Московских; они пришли за добычею, за веселою жизнью, для которой им нужны были деньги и женщины; и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, крови им было не нужно; поживши весело на чужой стороне, попировавши на чужой счет, в случае неудачи они возвращались домой, и тем все оканчивалось… Но не таково было положение русских тушинцев, русских казаков-бездомовников. Русский человек, предавшийся Лжедимитрию, приобретший через это известное значение, известные выгоды, терял все это, терял все будущее в случае, если бы восторжествовал Шуйский, и понятно, с каким чувством он должен был смотреть на людей, которые могли дать Шуйскому победу, на приверженцев Шуйского: он смотрел на них не как на соотечественников, но как на заклятых врагов, могущих лишить его будущности, он мог упрочить выгоды своего положения, освободиться от страха за будущее, только истребляя этих заклятых врагов… Поэтому неудивительно читать в современных известиях, что свои свирепствовали в описываемое время гораздо больше, чем иноземцы поляки; когда последние брали в плен приверженца московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти; когда же подобный пленник попадался русским тушинцам, то был немедленно умерщвляем самым зверским образом, так что иноземцы с ужасом смотрели на такое ожесточение…»

«И видяще поляки и литва, – рассказывает Палицын, – таковы пытки и злое мучительство от своих своим и единоверным и, уступающе, дивляхуся окаянной вражий жесточи, и сердцы своими содрагахуся и, зверски взирающе, отбегаху… Иде же бо поляки со изменники придут к непроходимым местом в лесех и на реках, и на топех, и на болотех, и на ржавцех, и ту поляки станут без ума, не ведуще, что сотворити: како прейти или како минути. Изменницы же… и мосты и перевозы им строяще и лесом – тропинами во едину степень беспакостно провождаху… Егда же корысть делити во градех и в весех, то вся лутчаа поляки у них силою отнимаху, изменницы же, аще и множество их перед ними, но не пререковаху и всяко насильство от них радостно приемляху. Пленниц же, жен красных, и отроковиц, и юношь не токмо у худейших изменников, но и у начальствующих ими отимаху… Гнев же Божий праведно попущенный видим бываше. Мнози убо жены и девицы не хотяще со беззаконники разлучатися, и мнози по искуплении паки к ним отбегаху…