Сказание о новых кисэн - [86]

Наступили последние дни лета.

Табакне, тяжело дыша, грелась на солнце, но не чувствовала его тепло. Ей было холодно, словно у нее в операционной вырезали важные органы тела. Ее рассеянный взгляд, отчужденно рассматривавший разбросанные повсюду листья в саду и низкий цветочный забор, находившийся за внутренними воротами, остановился на внешнем заборе, который был в два раза выше, чем цветочный. «Как пыль на хорошо очищенной поверхности зеркала покрывает ее, словно ржавчина, так и человеческая память слабеет со временем, — грустно подумала она. — Но есть воспоминания, над которыми время не властно. Стоит лишь подумать о них, как ты вынужден кричать от боли, твоя плоть рвется, а голова кружится, словно в тебя попала молния. Даже если скажут, что я заболею, или болезнь Альцгеймера настигнет меня, или случится инсульт, разве я забуду тебя, О Ён Чжун? И ты разве забудешь Буёнгак, где жил пять лет?»

Жара ли подействовала на нее или что-то другое, но ей вдруг показалось, что ее глаза находятся в самом сердце тайфуна. И так впалые ее глаза смогли увидеть все, что творилось вокруг. Она смотрела на сильный ветер и огромные волны, которые, проглотив берег моря, вздымаясь, набегали на Буёнгак. На внешнем заборе отвалилась треугольная дверь, разрушился цветочный забор, на котором были вырезаны слова и узоры с пожеланием долгой жизни и счастья, по тридцати трем высоким ступеням главного дома текла красная вода. Она опустила ногу в бурлящий красный поток воды… На нее бурно, словно тайфун, нахлынули воспоминания.

Она вспомнила кибан Буёнгак в Мокпхо… его кухню… кухонную плиту… Нет, это была не любовь! Это было что-то другое. Хотя она решила про себя, что это не любовь, а другое чувство, она до сих пор живо ощущала тепло и прикосновение мужского тела в ту ночь… запах его тела, резко ощущавшийся в носу, как запах свежей рыбы… «Я схожу с ума!» — подумала она. Она начала медленно поглаживать щеки, на которой выступили темные пятна бурого цвета, и лицо, неожиданно для нее самой, начало пылать…

Кибан Буёнгак в городе Мокпхо был широко известен великолепным голосом мадам О, чудесным кулинарным искусством Табакне и изумительным самхабом из ската, блюдом из трех компонентов: вареной говядины, трепангов и мидий с отваренным клейким рисом. Тогда в городе было популярно выражение: «Если ты не попробовал самхаб Табакне и не слышал голоса мадам О, то ты не побывал в Мокпхо». Поэтому было естественно, что на всех больших обеденных столах всегда стояло ее фирменное блюдо самхаб.

Однажды ей сказали, что в специально отведенную комнату для гостей зовут кухарку, приготовившую самхаб. Ей шепнули, что там столичный гость, который сказал, что он обязательно должен увидеть кухарку, приготовившую это блюдо. Хотя ей сказали, что он приехал из Сеула, она не пошла туда. У нее тогда, как и сейчас, не было никакой красоты, кроме нынешней неуступчивости и находчивости. «Что? — искренне удивилась она. — Идти туда! Зачем? Нет, ни за что не пойду! Я даже не кисэн, и что я буду делать, сидя перед ним, у его стола, подперев подбородок, нет, уж лучше пораньше лечь», — сказала она и легла спать.

Кимчхондэк и толстушка тоже ушли. Табакне не могла спокойно уснуть, потому что всю ночь надо было варить юксу — бульон из говядины. Временами, выйдя в кухню для проверки уровня бульона в котле, она лежала на скамейке с прикрытыми глазами, глядя на которые, невозможно было понять, спит она или нет. Когда она незаметно для себя уснула, раздался оглушительный грохот падающей эмалированной посуды, разрывавший барабанные перепонки. Вслед за этим послышался грубый топот ног и шелестящий звук мягко и быстро ступавших ног. «Кто это там так шумит?» — недовольно подумала она, проснувшись от грохота. Это несколько кисэнов вошли на кухню в поисках воды и быстро ушли. Не проснувшись до конца, она открыла дверь кухни и, ощупывая вокруг руками, вошла туда.

— Кто готовил самхаб? — прогремел на кухне чей-то громкий мужской голос. — Это ты? Ты это готовила?

К ней подошел какой-то мужчина и встал перед ней, загородив проход.

— Самхаб был блюдом, — сказал он пьяным голосом, подходя к ней, — который любила готовить моя мать, пока была жива.

— Почему, — внезапно испугавшись его, сказала она, отступив на шаг назад, видя, как он быстро приближается к ней, — почему… почему вы так делаете?

— Так, значит, это ты сделала самхаб… вот этой маленькой рукой? — спросил он, схватив ее руки, высясь перед ней, как гора. — Ты великолепно готовишь. Раньше, когда я съедал один кусок самхаба, мне становилось очень грустно и тоскливо, от другого куска — всплывало другое печальное воспоминание, поэтому я давно не ел его, — он замолчал, голос его стал влажным и задрожал. — Но самхаб, который ты приготовила, начиная с запаха, сильно отличается от тех, что я ел после смерти матери. Он был точно таким же, каким я запомнил его с детства, поэтому мои руки невольно сами взяли палочки. Я не ошибся, вкус у него был точно такой же, как у того, что подавала мать, — тут он снова замолчал, видимо, вспомнил мать. — Как такое может быть?! Как?! — громко говорил он все время то ли себе, то ли ей, и было непонятно, обрадован он или поражен.