Сказ о звонаре московском - [11]

Я читала и перечитывала. И снова. И я улыбалась. (Наверное, глупое было лицо!) Поеду?! Италия меня не занимала нисколько. Я там была в детстве, была в юности. Но в Италии жил -- Горький! К нему рвалась душа. Я расскажу Алексею Максимовичу о Котике, о наркомпросовских колоколах, о том старике с длинной бородой, слушающем их под разными колокольнями, о Юлечке и о стольких его почитателях!

Мне шел 33-й год. Я увижу Марину, которую не видала пять лет!

А дни шли, и снова настала суббота. Колокольный звон, церковный двор. В весеннем вечернем воздухе растоплен хрусталь, но в прохладе его нет неподвижности, прохлада реет, воздух льется ручьями. Над ними, купаясь в заре, повисли ветви с бусами почек. Первые фонари жалят небо, как в Маринином и моем детстве, -- сияющими точками и маленькими елочными шарами... От их вспыхнувшей череды сразу начался вечер. Народ собирается. Стою, думаю:

"Наверное, нет колоколов лучших, чем русские! Потому нигде и не славится колокольный звон так, как в России! И московские музыканты стоят в весеннем дворе под колокольней, хотят услышать звонаря Сараджева. Говорят, за границей стало известно, как он играет... Но зачем Котику "заграница"? Ему в России хватит колоколов! Вот он сейчас заиграет!"

Слушатели волнуются, переговариваются. За неделю -- сколько слухов было о Котике, -- а он ничего не хочет знать о них, поглощенный своей идеей о несравнимости колокольного звона -- с обычной музыкой. Я жду первый звук. Думаю: понимает ли Котик, как глубоко я в него поверила? Он только улыбнулся, услыхав, что хочу писать о нем! А ведь для меня он -- пророк -предвозвестник музыки будущего!

И в хрусталь тишины вечерней с капелью весеннею -- падает, так ужасно внезапно (хоть ждем -- не дождемся), --колокольный звон!..

Сирины взметнулись, небо зажгли -- с колокольни и вверх! Вся окрестность! Стоим, потеряв головы и сердце, -- в звоне...

-- Ну и звонарь! -- (как припев,-- старик длиннобородый) -- сколько звонарей я на веку моем слышал, но этот... -- И руками развел... Глава 8

Недели прошли. Позади -- отъезд, путешествие... И вот я сижу в Сорренто перед Горьким. Высокий, худой, седеющий -- усадил в кресло, он -- по ту сторону письменного большого стола, и течет беседа в углубившемся в вечер дне... О Москве рассказываю, о московских людях, о неописуемом Сараджеве Котике, о его колокольнях. И слушает Горький пристально, как он один умеет, и разносторонни, точны взыскательные его вопросы, и ответы в него погружаются, как в колодец, и нет этому колодцу дна! Первый вечер, но я уже перегружена впечатлениями. Слушаю его окающую речь, четко выговариваемые слова: "Вы должны написать о Сараджеве! Книгу! Вы еще не начали? Напрасно! Это ваш долг! Долг, понимаете ли? Вы -- писатель".

-- Да, -- в ответ на это, с ним согласясь, -- разве я этого не знаю? Но когда же было начать? Не у колокольни же и не в поезде... Ничего не слушает! И он прав! Конечно -- долг!

-- И повесть про звонаря у Вас получится хорошо, если напишете -- как рассказали! Вы мне верьте, я эти вещи понимаю... Он у Вас жить будет, что не так часто в литературе. И послушаю я его обязательно, когда буду в Москве... И, разумеется, следует, чтобы специалисты им занялись! Об этом надо -- выше хлопотать будем... Такое дарование со всеми его особенностями нельзя дать на слом. Вы мне, Анастасия Ивановна, непременно напишите подробнее про колокола, про состав их, расспросите его хорошенько... Я этим делом в свое время интересовался, когда приходилось мне в старых русских городах бывать, где знаменитые звонари отличались... Ведь это -- народное творчество, да, один из видов его, оно имеет свою историю... Вы говорите, он с детства композицией занимался, еще до того, как звонить стал? Расскажите мне о нем поподробнее. Вы меня очень заинтересовали...

-- Нет большей ошибки для писателя, -- продолжал он с возрастающей увлеченностью, -- как, увлекшись натурой, нафантазировать о ней! А это может случиться потому, что мы, когда пишем, точно так же увлекаемся, как в жизни!

Тема затронула его за живое: передо мной сидел человек вне возраста. Только что резко обозначившиеся провалы щек и морщины словно растаяли. Но удивительней всего прозвучало в этом вдохновенном лице -- нежданное слово, сейчас загоревшееся.

-- Трезвость! -- проговорил он с чем-то похожим на упоение в голосе. -Трезвость. Вы понимаете это слово? Но Вы непременно должны понять его всем существом Вашим, потому что в нем -- весь долг писателя! Перед обществом, для которого он пишет, которому он, умирая, передаст все, что накопил он за жизнь.

-- Горе писателю, если он увлечется натурой, подчинится ей, если она поведет его за своим силуэтом мерцающим. Горе Вам, Анастасия Ивановна, если звонарь Сараджев поведет Вас за собой. Вы должны вести его, и рука Ваша не должна дрогнуть, даже, -- он придвинулся ко мне и гипнотически, -- даже если Вам придется привести его, по Ломброзо, в безумие! В безумие? Но трезво ведите его!.. -- Он встал. Я встала.

Распахиваю в ночь, черную, звездную, соррентийскую, створки окна -настежь, беру тетрадь -- новую, итальянскую, в зеленой обложке, и записываю мою беседу с Горьким -- о Котике.