Скандальная молодость - [33]

После обеда приходили жители деревень, чтобы присутствовать на уроках пения, которые Идальго давал своему ученику. В тот знойный июль он появлялся из-за дюн неизменно в один и тот же час, с пюпитром и партитурой под мышкой. Учителем он был очень требовательным, Атосу приходилось иногда повторять какой-нибудь пассаж десятки раз.

Он предлагал тему:

— Забыл я прежние невзгоды, живу, как в молодые годы.

Атос пел.

— Повтори, — останавливал его Идальго.

— Почему? — удивлялся Атос. — Это было безупречно.

— Нет, не было.

Они скрещивали взгляды, один — с обидой, другой — с невозмутимым спокойствием.

— Колоратуры, Атос. Нет колоратур.

— Я их ненавижу, эти колоратуры. И вообще не знаю, что это такое.

— Следи за мной, — терпеливо улыбался ему учитель. И, четко интонируя, напевал: — За-был я преж-ни-е невзго-ды, жи-ву, как в мо-ло-ды-е го-ды….

Атос недовольно бурчал:

— Какая разница? Лишний завиток, да и только…

— Нет. Больше изящества. Больше легкости. Колоратуры, это еще и вот что: легкость и изящество.

Больше он не говорил ничего. И эта таинственность приводила Атоса в бешенство:

— Перестань наконец говорить, как по заумной ученой книге, и объясни, что такое колоратуры, если они существуют. А может, их и вовсе нет. Ты наверняка их сам придумал, чтоб легче было мной командовать.

— Возможно, — соглашался Идальго Анджели.

Атос буквально выстреливал в него «до», от которого отмель содрогалась, как от пушечного залпа: оно было наполнено презрением к дону Паскуале и Лючии, но в первую очередь — к дону Паскуале, предмету его ненависти и одному из его наиболее рьяных преследователей, и жаждой борьбы, как у Аттилы и короля Филиппа, когда он, властно вытянув руку, исполнял «Стража! Разоружить его!»

С плотин доносились аплодисменты.

— Видишь? — ликовал ученик.

— Миру нужна железная рука.

И, сжав кулаки, строил планы: почему бы мне его не убить? Почему я позволяю ему отравлять меня своим ядом? Значит, в моей душе владыки сокрыто столько милосердия? Однажды, раз тридцать повторив «Парик сюда, быстро бриться» — на солнцепеке, сжигающем ящериц на крышах палаток, он решил объясниться раз и навсегда. И громовым голосом закричал:

— Идальго!

Тот обратил на него отеческий взгляд.

— Прежде всего… — смутился Атос, обескураженный этой добротой, христианской или животной, неважно.

— Прежде всего?..

Атос совершенно не представлял, что же говорить дальше, и заявил:

— Объясни мне, раз ты такой умный, как это люди так по-дурацки умирают… Дело в том, что сегодня я тебя прикончу. Заколоть тебя, как свинью?

Идальго поправил его:

— Не сегодня. Но когда-нибудь — обязательно, Атос.

Ученик услышал в его голосе те нотки, которые появлялись всякий раз, когда Идальго безошибочно предсказывал его будущее, и похолодел от страха. Он подождал, пока маэстро сложит пюпитр и спокойно удалится в сторону дюн, и пошел за ним, держась на некотором отдалении. Ноги у них горели от раскаленного песка, головы — от напряженных мыслей, и так они шли и шли, а потом остановились и пристально посмотрели друг на друга с одинаково неожиданной решительностью.

На этот раз Идальго Анджели господствовал над горизонтом, а Атос, несмотря на то что они оба стояли на равнине, испытывал странное ощущение, что находится ниже.

— Я правда мог бы когда-нибудь? Такой, как Атос Лунарди, мог бы?..

— Мог бы.

Солнце отражалось от дюн, и пространство между ними заполнялось причудливыми фигурами. Казалось, что они пришли из Мотта Балуффи и из Кантона Христа, из Роккабьянки и из Кольтаро, и всеми ими движет мысль о смерти, на которую Атос и Анджели друг друга натолкнули.

— Вот она! — воскликнул Атос, который не боялся этих видений.

— Да, — подтвердил Идальго, испытывавший от происходящего истинное наслаждение. — Это Guardadura di Ро и ее тысяча миражей!

Появилось множество самых разных персонажей. У органистов, гитаристов и волынщиков, которых всегда приглашали на сельские балы, из штанов торчали крысиные хвосты. Лошади из Корте Бьянкина, чуя молнию, приседали на пяти ногах. Маццуоли, художник старый и изобретательный, как Парменио, но более знаменитый и менее изящный, шел по отмелям острова Корбеллини в том виде, в каком его похоронили в церкви Делла Фонтана, обнаженный и с кипарисовым крестиком на груди; во лбу у Маццуоли, как у разъяренного циклопа, горел только один глаз.

Слуги графа Альберто да Каносса прошлись на руках, и то же самое проделали собратья маркиза Альберто Маласпины. Все это появлялось справа, проживало блестящую мгновенную жизнь в центре, а слева вновь обретало отчаяние дюн: Рануччо Фарнезе всхлипнул, одержимый и изломанный демоном эпилепсии, мессер Альдигьери дельи Азиначчи состроил гримасу. И сразу же вперед выступил Венецианец, который, если верить хроникам, был столь же огромным и великолепным, как Обжора; он как-то привез в Константинополь в подарок Визирю сыры диаметром в два с половиной метра, и они катились, сопровождаемые свитой из баядерок, тщательно отобранных и купленных Светлейшей опять же в подарок властителю.

Там были все те, кто, по словам лодочников, устраивал между плотинами свои представления в знойные дни или в холодные ночи. Даже пехотинцы Риччо прошли, сомкнув ряды, но весь их «блеск гремящих орудий, сверкающих доспехов, шлемов, гордо увенчанных белыми плюмажами», выражали, в общем-то, только обнаженные половые члены размером с копье, которые произвели впечатление даже на начинающего духовидца Атоса Лунарди.