Скандал из-за Баси - [26]

— А откуда ты, сопливая, можешь об этом знать? — удивилась бабка.

— Я? Бабушка, золотая моя, мне ведь пятнадцать лет!

— А мне восемьдесят... Марцыся! Сколько мне точно лет?

— Откуда я знаю? — отвечала Марцыся, пожимая плечами. — Наверное, сто...

— Скройся ты, несчастное создание! Мне восемьдесят, и долго еще будет столько. Слышишь? А о любви я ничего не знаю.

— Дядя говорил,— смеялась Бася,— что пан Валицки в вас влюблен.

— Валицки? Это возможно. Он все время закатывает глаза и так вздыхает, словно у него терновник в желудке. Иногда он на меня так смотрит, будто хочет перерезать мне горло, а сейчас мне понятно, что это от любви.

— А весь наш класс,— открывала тайну Бася,— влюблен в дядю Ольшовского.

— Хо-хо! Ну, а ты в кого?

Бася превратилась в малиновый пион.

— Я? — сказала она с невинной рожицей — Я еще не знаю, потому что не уверена. Не могу выбрать, потому что их двое...

— Двое? — с внезапным интересом спросила бабка.— Ты морочишь голову двоим сразу? Сумасшедшая девчонка...

— Это не я им морочу, это они... Один — это Юлек, он почти гениальный, потому что умеет ремонтировать приемники и электрические звонки, а другой — Зыгмунт, который пишет стихи. Дядя читал...

— И что сказал?

— Немного грубо. Он сказал, что Зыгмунт не пишет стихи, а привязывает рифмам козьи хвосты. А ведь это в самом деле замечательные стихи... Замечательные! Все про меня! Я это вам говорю по большому секрету... Не говорите ничего тете, бабушка.

— Ничего не скажу, но двое — это слишком много. Могла бы одного уступить Марцысе, от нее как раз сбежал тридцать шестой жених.

— Э, вы шутите, а у меня сердце кровью истекает. Бабушка! Они друг друга ненавидят! Может случиться какое-нибудь несчастье. Юлек, тот, который любит радио, сказал, что из «этого виршеплета» он выпустит дух. А он очень сильный, а Зыгмунт очень хрупкий, потому что каждый поэт должен быть худеньким. Я недавно всю ночь не могла заснуть, потому что получила от Юлека письмо. Он мне пишет: «Выбирай, потому что черная кровь прольется!»

— И пролилась?

— Еще нет... Но я говорю, что может случиться что-то страшное, потому что настоящей любви без несчастья не бывает. В последней повести дяди двое умерли от любви, поэтому та повесть такая интересная. Весь наш класс плакал!

— И что сказали на это учительницы?

— Тоже страшно плакали.

— Какая-то удивительная школа,— сказала бабушка с сомнением.

— Другой такой нет на свете! — воскликнула Бася в восторге. — А меня все уважают, потому что я ближе всех к дяде. Вы не представляете себе, сколько его фотографий в нашем классе.

— Откуда?

— Везде продают дядю по пятьдесят грошей, а если покупаешь дюжину, то по тридцать.

— Это слишком дешево,— сказала бабка.— Кило телятины стоит столько же, сколько дюжина знаменитых писателей. Впрочем, правильно. Ну-ну. Значит, дядя такая знаменитость... Смотрите-ка...

— Вы ведь об этом знаете.

— Знаю из вашей болтовни, а я привыкла верить своим суждениям. Надо мне, в конце концов, прочитать его книжки. Сколько их всего?

— Не знаю, наверное, больше двадцати.

— Двадцати? Нет, столько я не одолею. Я одну книжку читаю целый год. А он во всех книгах пишет о любви?

— Конечно! О чем еще стоит писать?

Басины подружки с должным уважением слушали ее рассказы о том, как и когда пишет знаменитый литератор. Она должна была рассказывать им обо всем. Делала она это с гордостью. Ей казалось, что и на нее падает один лучик его большой славы. Басе очень нравилось, что каждое слово о дяде одноклассницы слушают раскрыв рот. Нужно было как-то отблагодарить их.

С некоторых пор пан Ольшовски, садясь за работу, начинал с большого скандала.

— Куда девалась моя ручка?

Известно, что солдат не может стрелять, если у него нет ружья, а писатель без ручки не может писать — пальцем, что ли?

Начинались поиски ручки.

— Может, Тадя куда-нибудь девал? — спрашивала пани Ольшовска, сама не веря в свои слова.

— Тадя не залезет на стол! — кричал пан Ольшовски.

Кухарка не пользовалась ручкой, потому что была неграмотной, а любовные письма за нее писал один студент с пятого этажа.

— Может. Кибиц?..— робко подсказала Бася.

— Кибиц. С какой стати Кибиц? Может, он стихи стал писать на старости лет?

Долго искали орудие труда знаменитого писателя, однако оно как сквозь землю провалилось. И это не раз, три новые ручки тоже три раза провалились. Еще большим изумлением переполнило пана Ольшовского открытие, что черная кровь, котооую люди скучно называют чернилами, у него в чернильнице постоянно убывает. Можно было с большой натяжкой обвинить Кибица, у которого имелись врожденные воровские инстинкты, в пропаже ручек, но решительно нельзя было предположить, чтобы он с наслаждением пил чернила. У собак бывают самые странные склонности, но такого ненормального пса, который бы пил чернила, наука еще не знает.

— Это начинает становиться непонятным! — кричал пан Ольшовски.

С этого момента чернил убывало столько, сколько он расходовал сам, но зато странные истории начались в другом месте.

Растерянная пани Ольшовска в один прекрасный день сообщила, что необъяснимым образом дематериализовались или исчезли с этого света шесть воротничков великого писателя, номер 41, с надписью «8р1епсИсЬ, поношенных, приготовленных в стирку. На Кибица подозрение упасть не могло. Нельзя было подозревать в этом вредительстве и жильцов человеческого рода: зачем бы понадобился мужской воротничок Басе, или Таде, или изысканной кухарке?