Скандал из-за Баси - [14]

— О Боже,— промолвил Шот, складывая руки словно бы в восторге.

Когда Ольшовски вернулся домой, Бася внимательно присмотрелась к нему и, надувшись,

спросила:

— Где ты был?

Знаменитый писатель стал ей объяснять, что ходил по лесу и искал грибы.

— Что-то ты обманываешь,— сказала она, качая головкой.— А где грибы?

А так как он не смог найти в кармане грибов, обман выплыл наружу, и, к своему непомерному удивлению, автор множества книг сильно покраснел.

Бася вела все хозяйство, поэтому пан Ольшовски, выйдя из дома утром, не мог узнать его, вернувшись. Это уже был не дом, а цыганский табор: все в нем перемещалось с места на место, каждый стул ползал из угла в угол, а книги меняли местопребывание так, как она считала нужным. Сорванец Михась не только не мешал ей в этом адском занятии, а еще и со знанием дела помогал. Его возмутительное нахальство, порожденное безмерным обожанием Баси, привело к тому, что однажды вечером он сказал своему хозяину:

— Вы бы могли немного раньше возвращаться домой, потому что Бася сердится, когда вас долго нет...

Пан Ольшовски в приступе внезапного гнева швырнул в него тринадцатым томом энциклопедии, но не попал. Однако назавтра он вернулся засветло и ассистировал при отходе принцессы Баси ко сну. Она крепко его поцеловала, а потом шепнула ему на ухо:

— Что я тебе скажу!

— Что ты мне скажешь, малыш?

— Сейчас мы будем молиться.

Знаменитый писатель вытолкал за двери Валентову и тихо сказал:

— Хорошо, Васенька. Помолимся.

— Так стань на колени!

Он встал на колени возле ее постельки, а она рядом с ним. Господь Бог выглянул с неба и вслушивался, улыбаясь, в то, как ребенок говорит ему какую-то свою собственную молитву, без лада и склада, словно бы птичка щебечет.

— Все! — заявила она с триумфом.— Можешь встать.

Но пан Ольшовски еще стоял на коленях и что-то шептал. Много-много лет не преклонял он колен и не шептал, поэтому, наверное, и поднялся с некоторым трудом.

Так же, с трудом, он вел поиски. Как-то ему расхотелось... Впрочем, у него не было времени, потому что он торжественно обещал Басе, принеся ей семьдесят семь присяг, что напишет для нее хорошенькую книжечку, но такую, «чтобы была смешная, аж страх!». Так как он никогда не писал таких книжек, дело двигалось медленно. Однако каждое утро он читал ей вслух то, что написал вечером.

Казалось, что несколько сотен зрителей в театре не умели радоваться так громко, как это могла панна Бася. Она прыгала, хлопала в ладоши, пища от сверхчеловеческой радости. Она бросалась поэту на шею, целуя его от всей души, а поэт краснел и был счастлив так, словно бы его увенчали лавровым венком. Эта замечательная церемония неизменно каждое утро заканчивалась тем, что оба падали друг другу в объятия и танцевали по комнате.

Весь дом знал, что пан Ольшовски обожает Басю, а Бася не может жить без пана Ольшовского.

Весь этот месяц был просто очаровательным, потому что именно месяц прошел с того памятного вечера, когда Бася с триумфом въехала в квартиру писателя. Пан Ольшовски вспоминал со стыдом, что хотел избавиться от этого ребенка. Он давно прекратил всякие розыски и уже решил, что поселится с усатой теткой, чтобы отдать Басю в женские руки, справедливо опасаясь, что сам распустит ее, как дедовский бич. С непомерным трудом ему удалось спасти остатки своей серьезности, и его охватывал гнев, когда он видел улыбочки этого верзилы Михася; этот башибузук отчетливо смеялся в кулак, слушая за дверями, как его знаменитый хозяин объясняется перед Басей: а где был, а что делал, а почему у него нос замерз?

Светло сделалось в жизни пана Ольшовского; ему казалось, что сквозь серые тучи пробился золотой солнечный луч и блуждает по его квартире. Как-то легче ему теперь писалось, он чаще смеялся, и так сердечно, как никогда...

Бася сидела у него на коленях и ехала рысью, как на коне, когда Михась заглянул в двери.

— Чего ты хочешь, негодник? — весело спросил его пан Ольшовски.

Михась не отвечал и подавал какие-то непонятные знаки.

— Бася! Михась разучился говорить! — закричал писатель.

Паренек повторил свои знаки и многозначительно подмигнул.

«Что с ним случилось?» — подумал пан Ольшовски.

— Чего тебе? — спросил он, выйдя к Михасю.

Михась был страшно серьезен и дрожащими руками подавал ему газету, молча показывая в ней какое-то место.

— Это Бася! — шепнул пораженный писатель — Что же это?

На фотографии улыбалась Бася своей улыбкой от всего сердца, а под фотографией жирные буквы кричали черным голосом:

Потерялась девочка, пяти лет, по имени Бася. Всех, кто знает о ней, просим срочно обратиться...

Газета выпала у писателя из рук. Он услышал тихий шепот парнишки:

— Что, мы ее должны отдать?

— Никогда! — воскликнул пан Ольшовски, словно внезапно проснувшись.— Ее мне прислали, у меня она и останется. Скажи Валентовой...

— Она уже знает... Стоит с метлой в воротах, и, если кто приблизится, она его побьет. Весь дом уже знает! Будет война!

Пан Ольшовски не слышал, потому что, ворвавшись в комнату, схватил Басю в объятия и прижал к груди.

— Ты меня задушишь, сумасшедший! — еле выговорила Бася.

Ловля

крупного

зверя

Пани Таньской было вообще-то семьдесят лет, но она продолжала оставаться живой, как белка, всегда спешила, но никогда, однако, как следует не знала, куда и с какой целью. Она выходила из дома и, пробежав мелкими шажками половину улицы, внезапно останавливалась и старалась вспомнить, куда это она так торопится. А так как ей никто не мог этого объяснить, возвращалась домой. Весьма почтенная непоседа. С ней нельзя было ни до чего дотолковаться, потому что если кто-то ехал в лес, то она — обязательно по дрова, и тогда она в отчаянии говорила: