Скандал - [65]

Старея, я увидел, как мое «я», о котором я прежде ничего не знал, постепенно выходит наружу, разоблачается. Это потаенное «я» стало преследовать меня во сне, в галлюцинациях, превратилось в самозванца, о проделках которого ты так беспокоился… Вернее, оно стало еще одним моим «я» и зажило самостоятельной жизнью. Это мой злобный двойник, воплощение мерзости, о котором я не могу рассказать жене… И он, увы, нисколько не соответствует тому образу почтенного литератора, который ты обрисовал на вручении премии.

Давным-давно я где-то прочел, что в юности человек живет своим телом, в зрелые годы – умом, а в староста – душой, которой предстоит отправиться в мир иной. Говорят, что с годами становишься восприимчивей к отсветам потустороннего мира, но неужели открывшийся мне мир мерзости является необходимым этапом, своего рода инициацией перед уходом в другой мир? Какая мне ото всего этого польза? Я в полнейшем недоумении. Одна только слабая надежда, что и этот мир мерзости объемлется светом.

Незадолго до смерти ты показался мне ужасно усталым. Ты мне в этом не признавался, но, может быть, и ты был в таком же смятении, как и я, терзался, мучился? Что еще означала на твоем мертвом лице страдальческая складка между бровей?»

Во второй половине дня Сугуро отправился на заседание исполнительного комитета пен-клуба. В отличие от Кано, он был здесь редкий гость, но после смерти приятеля ему вдруг представилось необходимым присутствовать там ради памяти покойного. Заседание уже началось, иностранный писатель, участвовавший в съезде пен-клубов в Сантьяго, докладывал о проходивших там заседаниях. Непривычным казалось отсутствие Кано среди членов комитета.

– На заседании нашей секции был поднят вопрос о геноциде чернокожего населения в Йоханнесбурге… Действительно, многие чернокожие были подвергнуты арестам…

Слушая вполуха докладчика, Сугуро думал – отнес ли Кобари свои фотографии в какое-нибудь издательство? Он как будто уже видел перед глазами сопроводительный текст: «Христианский писатель, предающийся разврату со школьницей». С какими лицами его встретят эти члены комитета, если на следующей неделе фотографии будут опубликованы? Сделают вид, что ничего не произошло? Или изгонят с позором?

– Был предложен проект резолюции, осуждающей пытки и убийства… Я предлагаю японскому пен-клубу присоединиться…

Он вспомнил о сексуальной жизни Нарусэ и ее мужа. Чем он, Сугуро, лучше солдатни, расстреливавшей женщин и детей? В моей душе, думал он, живут такие же позывы. Разве могу я утверждать, что поступил бы иначе, представься мне такая возможность? Даже в сердцах невинных детей таится желание мучить беспомощных и безответных. Во всех японских школах дети измываются над теми, кто послабей.

– Господин Сугуро, вы против?

От неожиданности сильно забилось сердце:

– А что такое?

– Если вы «за», поднимите руку.

– Да-да, конечно.

Подняв руку, Сугуро пробормотал про себя: «Лицемер! Ты и дальше собираешься жить, обманывая людей, обманывая себя?» Поднявшись, сделал вид, что ему нужно в туалет, и вышел из комнаты. Ополаскивая перед зеркалом лицо, он в очередной раз убедился, какое оно старое, изможденное.

– В последнее время телефон не звонит, – сказала жена, ложась в постель и гася лампу.

– Телефон?

– Ночные звонки.

Сугуро закрыл глаза.

– Не зарекайся.

Жена ничего не ответила, но не прошло и пяти минут, как послышалось ее ровное дыхание – она спала. Ее дыхание во сне подчинялось ритмам мира, в который ему доступ закрыт. Когда она будет умирать, ее дыхание прекратится так, точно она отошла в сон…

Он же, по своему обыкновению, никак не мог уснуть. На внутренней стороне сомкнутых век появилось светлое пятнышко. Расплываясь и расширяясь, оно превратилось в сияние. То желтоватое сияние, осветившее падающий снег, окутавшее его… Что это было? Обман зрения, вызванный мерцанием бесчисленных снежинок?… Он уснул.

Во сне он, согнувшись над столом, писал. Темный кабинет. Часы на столе издавали равномерное тиканье. Единственное место на земле, где он обретает покой.

– Вот именно, – послышался откуда-то голос жены. – Тебе приятнее быть там, чем рядом со мной.

Он поднялся, чтобы открыть дверь и оправдаться перед женой. Она в конце концов разгадала его тайну.

– Не говори глупости! – сказал он.

Дверь была плотно закрыта, он налег на нее всем телом, но только убедился в ее крепости.

– Можешь оставаться там, – вновь послышался голос жены. – Я на тебя не сержусь. Конечно, ведь там ты в утробе своей матери. Только там ты и чувствуешь себя спокойно!

Он молча кивнул, соглашаясь: да, эта комната – утроба матери, так и есть. То, что до сих пор казалось тиканьем часов на столе, было биением его сердца, темнота и влажный воздух комнаты – темнота утробы и околоплодные воды. Он вновь ощутил блаженство, которое ребенком испытывал на море, плавая на спине со спасательным кругом, и в памяти ожило, как плавал в околоплодных водах, погруженный в теплую, мутную жидкость, каким бесконечно долгим был этот безмятежный сон, С головой погружаясь в сладостный уют и защищенность, он как будто заснул. Как вдруг:

– Просыпайся! – голос жены. – Хватит спать!