Скалы серые, серые - [15]

Кононов оторопел от неожиданности. Все выходило так, как говорил Звягин. Он протискивался сквозь заросли, лез на склоны, скатывался и снова лез. Только сейчас он понял, что надо остановиться, отдохнуть.

Кононов огляделся, увидел пень. Смел снег, сел. Развязал вещмешок, достал рацию. Проверил. О восстановлении рации и речи быть не могло. Зачем же он ее тащит? Выкинул. Достал банки с консервами. Одну вскрыл и тут же поел. Есть не хотелось, но он заставил себя. Банки рассовал по карманам. В карманы сунул три плитки шоколада. Вещмешок разгладил, сунул его в комбинезон, прикрыв им разорванный бок. Вспомнил о фляге, снял ее с ремня, отвинтил крышку, отпил глоток. Впервые за долгий переход. Спирт ожег горло, но он заел снегом, отдышался. Сразу стало теплее. Кононов зарылся поглубже в снег, заснул.

Разбудило старшину ощущение тревоги. Тихо, словно боясь спугнуть кого, он снял рукавицу, расстегнул комбинезон, нащупал гранату. Повел сначала глазами, потом головой по сторонам. Никого и ничего… Те же деревья, те же скалы. Сглотнул слюну, почувствовал боль. Шевельнул губами — больно. Понял — жар.

Он шел сутки, вторые, третьи… То ему казалось, что он голый сидит на ветру и его бьет дрожь, то видел себя мальчишкой в русской печке в банный день, а заслонку забыли открыть, и ему жарко. Еще чуть-чуть, и он задохнется…

Временами к нему подходил Иван Захарович Семушкин.

— Скис? — трогал его за плечо тренер.

Кононов пытался объяснить, что его зацепило сбоку, держит, но слов своих он не слышал. Он только чувствовал, как открывает рот.

— Тянись, тянись! — громко кричал Семушкин.

Кононов тянулся, поднимал голову, а видел уже не Ивана Захаровича, а Звягина.

— Встать, курсант! — командовал Звягин.

— Не…

— Отставить! — приказывал Звягин. — Нет у разведчика такого слова. Встать!

Кононов приподнимался, в голове кружилось, он проваливался в темноту. Потом вновь светлело. Он видел Клаву. Клава бежала, спотыкаясь, по снегу, а за ней по пятам гнались охранники с собаками и вот-вот должны были настигнуть ее.

— Я щас, щас, — напрягался Кононов, поднимался, в руках у него оказывалась палка. Он вглядывался, различал деревья, снег, скалы. Снова шел.

Из приказа

начальника разведки фронта

полковника Денисова

«…Группу лейтенанта Лузина направить на встречу с Кречетом (позывной для связи Кононова) в квадрат 22–18. Если Кречет не выйдет в точку девять, район прочесать. Действовать скрытно. Себя не обнаруживать…»

Из донесения командира группы

лейтенанта Лузина

«…Кречет в точку встречи не вышел. В обозначенном районе следы не обнаружены…»

* * *

Временами на Кононова нападал страх. Ниоткуда. Страшила Кононова тишина. Наяву, в бреду он до боли в ушах вслушивался, но не мог различить ни звука. Ему казалось, услышь он хотя бы шорох крыла летящей птицы, все изменится. Пусто было кругом, тихо. Серые деревья, серый снег, серые-серые скалы. И тогда ему захотелось крикнуть, разорвать эту заложившую уши тишину. Кононов набрал побольше воздуха в легкие, открыл рот, но услышал только хрип.

Это конец, четко сработало сознание. Сил нет. «Удесятерите запас прочности, — вспомнились слова Звягина, — и вы выберетесь». Нет, товарищ старшина, видно, предел наступил.

Предел. Резкое слово. Как выстрел. Оно наиболее полно отражает его состояние. Металл и тот не выдерживает нагрузки. Предел он и есть предел. Надо только выдернуть чеку…

Кононов огляделся. Со всех сторон теснились серые скалы. И все вокруг было серым. Это цвет смерти, подумал он. Вроде савана. Дома все контрастнее: синь неба, озер, чернота леса… Здесь даже саван серый…

Боли он уже не чувствовал. Не чувствовал собственного тела. Оно уже умерло. Остались глаза, мозг, в котором копошились обрывки мыслей. Мать… Клава… Клава… Мать… В голове сработало: гранату рвануть у самого сердца, так вернее.

Именно в это время чуть не раскололась земля. Грянул гром. Так показалось. Гул давил к земле, гнул деревья… Он был совсем рядом, сразу за сопкой. Не бомбежка, нет. Это он еще смог определить. Над землей несся гул артиллерийской канонады. Фронт… Рядом… Невероятно, но это так… Туда надо, на этот гром…

Кононов пополз. Мешали лыжи. Он отстегнул их. Когда разгибался, потерял сознание…

Вновь пришел в себя, вновь буравил и буравил снег. День сменился ночью. Снова развиднелось. Он достал флягу, она была пуста. Выбросил. Нашел кусочек шоколада. Жевал. Снова ощутил боль. Сводило от боли скулы, ломило виски. Так ломило, как будто долбили кость… Он полз. Терял сознание, приходил в себя и полз…

Глянул по сторонам, увидел ель. Ель стояла на взгорке, ступенькой примыкавшей к сопке, метрах в трехстах от Кононова. Черная на фоне серых зарослей, ель притягивала старшину, манила к себе.

Дотянусь до ели, а там…

Он полз медленно, подтягиваясь правой рукой, помогая ногой, не глядя на ель, боясь остановиться. Стихло. Как будто и не было того гула, будто артналет — плод больного воображения. Но ведь он ясно слышал этот гул…

Остановил его звук. Тонкий серебряный звук лился, казалось, из-под земли. Кононов задержал дыхание, прислушался. Где-то совсем рядом журчал ручей. «Речку переходи у ели, — вспомнились слова. — Ты увидишь её. Такая черная здоровая ель».