Скачка - [8]

— Ты что же так с него содрал? — вдруг не выдержала она.

Кляпин хмыкнул, сразу повеселел.

— Не обеднеет. С пассажиров доберет,— ответил он. — А мне с «Волгой» уродоваться. Владлен Федорович и царапины не прощает.— И внезапно снова запел хрипловатым голосом, подражая Высоцкому: — Вдоль обрыва, да над пропастью, по самому по краю, я ко-оней своих нагайкою стегаю...

Они миновали небольшой перелесок, замелькали пригородные дома, вырос холм, по которому запетляла дорога. Светлана жадно вглядывалась в кривые улочки, многое узнавала и радовалась этому узнаванию. А вот и новое общежитие на углу их улицы, а внизу отцовский дом, фундамент его сложен из камня, побелен, а верх бревенчатый, покрашенный масляной голубой краской, окна обрамляют белые узорчатые наличники, и кусты сирени в палисаднике. Найдинский дом, его все знали в Третьякове, хотя ничего необычного в нем не было. От одного его вида у Светланы подступили слезы, и она удивилась и обрадовалась им.

Кляпин затормозил у ворот. Она обернулась к нему, шаря в сумке, чтобы расплатиться, но он скорчил обиженную физиономию.

— Да ты что, Светка? Со своих не берем. Ну, бывай! Еще свидимся.— Он подмигнул ей и помог вынести чемодан из машины.

А она уж увидела вышедшего на крыльцо отца, тот стоял, худощавый, строгий, опираясь на суковатую палку; лысая, прокаленная голова его блестела на солнце. «Господи, да он все еще такой же»,— ахнула Светлана и пошла отцу навстречу.

3

Все-таки отец сдал за последние годы. Светлана обнаружила это не сразу, а когда сели за стол и отец протянул ей хлеб, рука у него дрогнула, пальцы затряслись, но Надежда Ивановна успела подхватить хлебницу, с укоризной взглянула на Петра Петровича: зачем, мол, я бы и сама подала.

Они сидели в большой комнате— «зале», как называли гостиные в Третьякове, и все здесь было таким, как в годы молодости Светланы, даже кафельную печь с медной заглушкой на цепочке не разрушили, хотя провели паровое отопление, поставив тяжелые батареи под окнами.

Кроме «залы», были еще спальня, небольшой кабинет, уставленный стеллажами с книгами, там же стоял старый, покрытый зеленым сукном канцелярский стол, за которым Светлана когда-то любила делать уроки, хотя и в ее комнате тоже был письменный стол.

Когда она вошла к себе, поставила чемодан на пол, то удивилась, что здесь ничего не изменилось с ее отъезда, тут даже обои не переклеили за столько лет; они просто выцвели и стали мутно-синими. Она села на тахту и вспомнила: когда-то сама настояла, чтобы отец купил тахту вместо кровати с пружинной сеткой — эта мебель была более модной.

Светлана оглядывала комнату и не понимала, что делается: стоило ей переступить порог отчего дома с его тайными звуками и собственными запахами, как пронзительная тоска охватила ее. Вот уж чего Светлана в себе не подозревала, так этой самой ностальгической сентиментальности.

Отец заметно постарел, хотя когда она была еще девчонкой, его уже звали в городе «Стариком».

Она знала: перед ним открывалась большая военная карьера, но слишком его покалечило незадолго до конца войны — и ногу повредило, и грудь пробило, задело легкие, долго валялся по госпиталям, мать за ним ухаживала; а потом решил: все, надо ехать в Третьяков. Он не только из-за себя так решил, но из-за матери, потому что верил: и она на степном воздухе придет в себя, поднимется, окрепнет, а потом уж видно будет, как жить дальше. А дальше... Мать родила дочку, а самой не стало.

Светлане говорили: он долго приходил в себя, пожалуй, несколько лет — так любил мать, так тяжко горевал по ней. Он и после ее смерти мог найти себе дело где-нибудь в Москве, жилье-то у него там было, мог найти дело и в областном городе, но вот остался в Третьякове. Когда создали техникум, пошел туда преподавать математику, он ее знал хорошо, ему преподавать разрешили, правда, для формы заставили сдать какие-то экзамены в институте повышения квалификации — Светлана толком не знала, что он там сдавал. Она сначала думала: это, конечно, чудачество, что он выбрал себе такое дело — учить ребятишек в техникуме, ведь в Третьякове достаточно преподавателей, но потом поняла: нужно, чтобы вокруг него колготились молодые, наверное, это ему напоминало армию — там ведь тоже все молоды, да и без дела жить он не мог.

Прежде как-то она об этом не рассуждала, а теперь, сидя в комнате своего детства, задумалась, что не знала в жизни материнской ласки, хотя неосознанно тосковала по ней. Бывало, прибегала к той же Надежде Ивановне, Когда возникала естественная девичья потребность поплакаться — инстинктивное желание ласки, без которой девчонке просто нельзя. Надежда Ивановна ее понимала, гладила по голове, угощала чем-нибудь вкусным, шептала: «Да ты, Светочка, поплачь, даже хорошо, если поплачешь». Но и отец чувствовал, что необходим ей. Приходил к Светлане иногда вечерами, садился на край тахты, от него пахло табаком, конским потом — это он побывал на конюшне у Ворона, и она привыкла к этим запахам. Смотрел на нее отмягчевшими глазами, говорил:

— Ты красивой растешь. Парни за тебя драться будут.

— Я и сама драться умею. Научил...