Сижу на нарах - [12]

1990

Из цикла «Сутки прочь»

Час ночи

Час. Гниение колбас.

Витрин гной.

Сколько нас

у смерти про запас —

для земли родной.

В час еще отходят поезда

и покойники — в свои стада.

В час рыдают жены

жеребцов.

В час — спадает напряженка

с пьяненьких юнцов.

А вчера

без двух мгновений в час

у соседа вытек правый глаз.

Сам собою вытек, мигунок.

Спит станок… Блаженствует верстак.

Тик-так. Тик-так.

…Как опохмелиться за пятак?

Два ночи

В два часа

опускаются у бродяг паруса,

как крылья, как перья.

Исчезают сомненья, неверья.

Окунается мозг в кипяток сна.

Снится весна.

В два часа по шоссейной дороге

шествуют непризнанные боги

с котомками,

с мыслями звонкими,

с траурными подглазьями,

не утепленные на зиму.

В два просыпается птица сова.

А восторг, родившийся в два,

до утра протянет едва…

Три ночи

Три удара за стеной.

Три дыры во тьме ночной.

Я глотаю чьи-то мысли,

что от рифмочек прокисли.

Лес, как волос, шевеля,

в танце кружится Земля.

Ниспадает с потолка

нитка с телом паука.

С влажной крыши, с высоты

льют мяуканье коты.

Положив под челюсть руки,

я ловлю ушами звуки.

В туалете — всхлип воды.

За окном — удар звезды! —

о панель… И одичало

одиночество кричало!

Четыре ночи

Когда пролязгало четыре,

в квартире кто-то взвыл во сне!

Что в этот час творится в мире?

Кто на вопрос ответит мне?

Не началась ли хмурым утром

опять, как некогда, война?

А тот народ не стал ли мудрым,

что зла посеял семена?

В четыре меньше дыма в небо, —

почти не курят в этот час.

В четыре водку пить нелепо,

но, если пьешь — не пей без нас.

В четыре капля с водостока,

последняя — по горлу вниз.

В четыре медленно с Востока

заря впивается в карниз.

И так очерчено четыре —

и выпукло, и четко так!

И всем неспящим в этом мире

душа моя — дорожный знак.

Пять утра

Бывает же такое время — пять!

Ни дать, ни взять другой планеты время.

Из похождений возвратился зять.

Обходит тещу. Робко чешет темя.

Холодные пельмени молча ест.

В потемках перешагивает сына.

Ему заутро — в Обыл-ебыл-трест,

где шаткий стол, с отбросами корзина.

Сейчас он засыпает на ходу,

валясь, как древо срубленное, в койку.

И сигарета, посновав во рту,

вдруг замерла,

приняв, как Бобик, стойку.

Шесть утра

А в шесть я достаю бадью

скрипучим воротом колодца

и через край прохладу пью,

и сердце жаждущее бьется.

Ни мысли нет, ни жеста нет, —

одна лишь честная отдача

себя — воде, земле…

Рассвет:

над сонным лесом солнце скачет.

И в доме том, где я живу,

нальются комнаты сияньем.

Я песней воздух разорву,

как в добродушном состоянье!

Возьму топор и — ну! — сверкать…

А на крыльце соседском баба

спросонья примется икать,

зеленоватая, как жаба.

1965, п. Вырица

«В груди — сомнения кинжал…»

В груди — сомнения кинжал.

В душе одышка. Оплошал.

В мозгу — сумятица, разброд.

Прокис в подкорке кислород.

Пишу письмо. В подтексте бред.

Им будет адресат согрет.

Кадушку ребер обруч сжал.

Тревоги обруч. Оплошал.

Безбожен мир. Уныл мой дух.

Кто оплошал? Один из двух:

извечный Он, иль тучный я,

под кем скрипит судьбы скамья.

1991

Одиножды один

Профессор кислых щей, пижон или кретин,

Аллах иль Магомет — ах, кто ни умножай, —

одиножды один получится один.

Но и одно зерно пророчит урожай.

Мы все по одному — и раб, и господин.

Всяк сущий одинок, и гроб всему итог.

Одиножды один и в Греции один.

Один — и Люцифер, и всемогущий Бог.

И ты, мой антипод, доживший до седин,

меня не обличай, учти: я — твой двойник.

Одиножды один останется один…

Но — от любви одной весь этот мир возник.

1991

«Видит Бог, надоело…»

Видит Бог, надоело —

все вокруг колбасы,

все о черном да белом.

Я хочу бирюзы!

Вылезая из норки,

растопырив усы,

я хочу на пригорке

обомлеть от красы.

От летящей березы,

от поющей козы…

Чтоб — отхлынули слезы

чтоб — отпрянули псы.

1991

«Жизнь хороша моментами…»

Б. Тайгину

Жизнь хороша моментами.

Успеть, хоть часть, но всласть!

Бог с ними, с претендентами,

клюющими на власть.

Пусть станут президентами,

пусть издадут декрет.

Жизнь хороша моментами!

А в целом — ложь и бред.

Беда с интеллигентами,

что ищут в жизни суть:

ведь и они, моментами,

не прочь словцо ввернуть.

1991

Жалобы «турка»

Возвращается «нэп».

Удаляется время безбожное.

И Россия, как склеп,

как кладбищенский склеп, потревожена.

Ни бум-бум, ни строки

не прочесть по-заморски крестьянину.

И дымят мужики, и скворчат шашлыки

из тропической обезьянины.

Происходит весна.

Потянуло чужими эфирами.

Опустела казна.

Наводнилась страна командирами.

Там, где жили друзья-кумовья,

поселились враги-неприятели.

Нефть ушла в глубину,

совесть клонит ко сну…

Не дымят предприятия.

Что же будет потом?

По прошествии нового времени?

Славный будет дурдом.

Ни России, ни роду, ни племени.

И придут комиссары опять.

И начнут заниматься ошибками.

Те же, к свету способные звать.

Только форма — с другими нашивками.

1991

«В музее монументов…»

В музее монументов,

чьи кончились часы,

утрачены «фрагменты» —

бородки, лбы, носы.

Калинин, Ленин, Троцкий,

угрюмый дядя Джо…

Отпетые уродцы.

Не крикнешь им: «Ужо!» —

как пушкинский Евгений

надменному Петру…

Их каменные тени

живут.

А я — умру.

1991

«Выцветшие мелочи…»

Выцветшие мелочи,

утлый дачный быт.

Надпись на тарелочке:

слово «Общепит».

Что-то неудачное,

шрамом на лице,

мрачное, барачное

в том сквозит словце.

Что-то тускло-мнимое,

как сухая ржа,

злое, но родимое,

с чем срослась душа.