Сивилла - [26]

— Я не скажу! Не скажу! — зачастила Пегги.

— А доктору Уилбур ты могла бы рассказать?

— Да.

— Значит, ей ты расскажешь?

— Да.

— Тогда говори, рассказывай доктору Уилбур.

— Доктор Уилбур ушла, — неуверенно ответила Пегги.

— Доктор Уилбур здесь.

— Нет, она ушла и бросила нас в Омахе, — возразила Пегги. — Вы не доктор Уилбур. Разве вы сами не знаете? Я должна найти ее. — Покой испарился, и вновь вернулась истерия. Пегги взмолилась: — Выпустите меня!

Эти мольбы, похоже, не имели никакого отношения к конкретному посещению и к конкретному моменту. Эти мольбы шли из прошлого, которое для Пегги было настоящим. Из прошлого, которое дотянулось до нее, окружило ее и цепко держало.

— Открой дверь, — твердо сказала доктор.

— Я не могу пройти через дверь. Я никогда через нее не пройду. Никогда.

— Она заперта?

— Я не могу пройти через нее. — Это было хныканье обиженного ребенка. — Мне нужно выйти отсюда.

— Откуда, Пегги?

— Оттуда, где я сейчас. Мне не нравятся эти люди, эти места и вообще все. Я хочу выйти.

— Какие люди? Какие места?

— Эти люди и эта музыка. — Пегги задыхалась. — Эти люди и эта музыка. Музыка все крутится, крутится и крутится. Вы же видите этих людей. Мне не нравятся эти люди, эти места и вааще все. Я хочу выйти. Ой, выпустите меня! Пожалуйста! Пожалуйста!

— Поверни ручку и открой дверь.

— Не могу. — Ярость Пегги вдруг переключилась на доктора: — Как вы не понимаете?

— Может быть, все-таки попробуешь? Ты ведь даже не пыталась. Почему бы тебе не повернуть ручку и не открыть дверь? — настаивала доктор.

— Это не дверная ручка, и она не повернется. Вы что, не видите?

— А ты попробуй.

— Пробовать без толку. — Последовало мгновенное расслабление, но это было расслабление отчаяния, смирения перед судьбой. — Они не дадут мне ничего сделать. Они думают, что я ни на что не способна, что я смешная и руки у меня смешные. Никто меня не любит.

— Я тебя люблю, Пегги.

— Ой, они не дадут мне ничего сделать. Больно. Очень больно, — всхлипывала Пегги. — Этим людям все равно.

— Доктору Уилбур не все равно. Она расспрашивает тебя обо всем.

— Всем все равно, — безнадежно ответила Пегги. — И эти руки ранят.

— Твои руки?

— Нет, другие руки. Руки налезают. Руки, которые ранят!

— Чьи руки?

— Не скажу. — Опять этот детский тон. — Я никому не обязана рассказывать, если не хочу.

— Что еще ранит?

— Музыка ранит. — Пегги снова говорила тихим задыхающимся шепотом. — Люди и музыка.

— Какая музыка? Почему?

— Я не скажу.

Доктор Уилбур осторожно обняла Пегги за плечи и помогла ей сесть на кушетку. Тронутая этим, Пегги тихо пожаловалась:

— Понимаете, всем все равно. И ни с кем нельзя поговорить. Ты вроде как неприкаянная. — Наступило молчание. Затем Пегги сказала: — Я вижу деревья, дом, школу. Я вижу гараж. Я хочу войти в него. Тогда все будет в порядке. Тогда будет не так больно. Боль будет не такой сильной.

— Почему?

— Больно, когда ты недостаточно хорош.

— А почему ты недостаточно хороша? Расскажи доктору Уилбур побольше о том, почему бывает больно и что это значит.

— Меня никто не любит. А я хочу, чтобы кто-нибудь хоть немножко заботился обо мне. Нельзя любить кого-нибудь, когда всем все равно.

— Продолжай. Расскажи доктору Уилбур, в чем там сложности.

— Я хочу кого-нибудь любить и хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Но никто не хочет. Вот почему больно. В этом вся и разница. А когда всем все равно, от этого начинаешь беситься, хочется говорить всякие вещи, рвать все, бить, лезть сквозь стекло.

Неожиданно Пегги умолкла и исчезла. На том месте, где она сидела, теперь находилась Сивилла.

— У меня вновь была фуга? — спросила Сивилла, быстро отстраняясь от доктора. Она была испугана и встревожена.

Доктор кивнула.

— Ну, вроде бы все обошлось лучше, чем в прошлый раз, — успокоила себя Сивилла, осмотрев помещение и увидев, что никакого беспорядка нет.

— Как-то раз вы говорили мне о музыке, Сивилла, — сказала доктор, пытаясь выяснить, знает ли Сивилла о том, что говорила Пегги. — Расскажите мне об этом немножко побольше.

— Что ж, — сдержанно ответила Сивилла, — я брала уроки фортепьяно, и миссис Мур, моя учительница, частенько говорила: «У тебя врожденные способности. Хороший слух, хорошие руки, хорошее туше. Но тебе нужно побольше заниматься. Все это у тебя получается и без практики. А что получилось бы, если бы ты хорошенько занималась?» Но я не занималась. И не рассказывала ей о том, что не занимаюсь, потому что мама постоянно критикует меня. Всякий раз, когда во время занятий я делала ошибку, мама вскрикивала: «Так неправильно. Неправильно!» Я не могла этого вынести, поэтому не занималась, когда мама была где-то поблизости. Но как только она выходила из дома, я бросала все дела и садилась за пианино. У меня всегда все получалось за пианино. Если бы не получалось, меня бы прикончило внутреннее напряжение. Когда я стала зарабатывать, то первым делом купила себе пианино.

— Ага, — поддакнула доктор Уилбур. — Скажите, а у вас есть какое-то особое отношение к стеклу?

— К стеклу… — задумчиво повторила Сивилла. — У матери были чудесные вещицы из хрусталя. И у бабушки тоже. Точнее, у обеих бабушек. У бабушки Дорсетт и у бабушки Андерсон. Да, я кое-что вспомнила. Когда мне было лет шесть, мы ездили в гости к Андерсонам в Элдервилль, штат Иллинойс. Мы ездили туда каждое лето на три недели, пока не умерла бабушка Андерсон. Так вот, как-то раз мы вместе с кузиной Лулу вытирали посуду, и она швырнула в окно чудное хрустальное блюдо для пикулей. Она была настоящим отродьем. А потом сказала бабушке, моей маме и всем остальным, что это сделала я, что это я разбила хрустальное блюдо. Это была неправда. Но я ничего не сказала, просто смолчала. Мама не заступилась за меня, ну да ладно.