Сироты квартала Бельвилль - [17]

— Маму я совсем не помню, а папу… — Клоди отвернулась.

— Знаю, все знаю, можешь не говорить, — поспешно перебил ее Рири. — А мои, понимаешь, сразу… В автомобильной катастрофе… Мне было семь лет, когда это случилось.

— Значит, ты хорошо их помнишь?

— Конечно, помню. Я даже помню, как мама поцеловала меня на прощание и дала мне большое, очень красное яблоко.

Рири помедлил, потом сказал сдавленным голосом:

— Больше я их не видел. Они разбились возле Манса, ночью. Налетели в тумане на дерево.

Клоди побледнела, вздрогнула. Как был благодарен ей Рири за эту бледность и дрожь!

Он сказал тихо:

— Я никому еще об этом не говорил. С тобой первой.

Наступило молчание. Где-то глубоко под ними прогромыхало метро. Солнце закатилось, и под кронами деревьев площади Фэт стоял уже плотный сумрак.

— Мне нужно идти, Сими меня ждет — ведь это для нее я покупала книжку, — поднялась Клоди. Она стояла перед Рири тоненькая и бледная. В голосе ее слышалось сожаление — ей не хотелось уходить.

— Так писать деду и бабке? Поедешь к ним? — Рири говорил просительным тоном.

Клоди упрямо затрясла своим рыжим хвостом.

— Ну, как знаешь! Значит, опять будешь меня бояться, бегать от меня?

— С чего ты взял? — снова возмутилась Клоди. — Не воображай, я тебя никогда не боялась. Подумаешь, Вожак со «стаей»!

И словно не было ни давешнего разговора, ни воспоминаний о самом дорогом, ни грусти — она вызывающе вздернула подбородок.

Рири посмотрел на нее с удивлением:

— Ну и характер! Опять ершишься? А стоит ли, упрямица? Ведь мы оба — сироты.

И тут же увидел, как сникла девочка.

12. Записки Старого Старожила

От удивления я не мог прийти в себя. Лаконичная телеграмма лежала передо мной:

Лауксаргяй, Литовской ССР, 11/10. 8.45. Могила найдена, только крест разбитый. Председатель сельсовета Тамейкис.

Зря, выходит, я трунил над Надей Вольпа, над неистребимой любовью к «ее Литве». Покинула она Литву больше шестидесяти лет назад. И все-таки, узнав о письме Огюст Лабрейс, забросила свои образчики, даже мастерскую и вот уже много дней вся поглощена «делом Лабрейс».

— Мобилизуй все свои познания в русском и пиши от имени вдовы Лабрейс в это литовское местечко, — сказала она мне. — И будь уверен — мои литовцы не подведут: если там хоть что-то сохранилось, они обязательно найдут.

И потом еще много раз повторяла:

— Литовцы медлительны, молчаливы, но в них живет удивительная человечность. В моей Литве ты всегда можешь довериться людям.

— Да, но мы даже не знаем названия этого селения! — пробовал я ее охладить. — Вдова Пьера Лабрейс пишет, что, когда это было территорией Восточной Пруссии, селение называлось Лауксзарген.

— Давай сюда карту Литвы, — потребовала Надя.

Мы оба погрузились в разглядывание карты с трудными для нашего глаза и уха литовскими названиями.

— Как ты сказал? Лауксзарген? Так вот он. — Белый сухонький палец Нади с торжеством ткнул в точку на карте. — Вот. Теперь селение зовется Лауксаргяй по-литовски! Садись, пиши.

— Но кому писать?

— Всем пиши: председателю сельсовета, директору школы (а теперь в Литве всюду есть школы), даже школьникам-старшеклассникам…

— Зачем же школьникам?

— А затем, что в последние годы в советских школах существуют «красные следопыты» — группы ребят, которые разыскивают неизвестные могилы, узнают, кто там похоронен, извещают родных… Ты вот мало читаешь советскую прессу, не то что я, — уколола меня Надя.

Так мы написали с Надей несколько писем по-русски и получили ответ, который я тотчас же пересказал по телефону Огюст Лабрейс, позвонив ей в Риом.

Странно, прошло больше трех десятков лет, а голос Огюст все тот же: полусонный, рыхлый, как будто навсегда чем-то обиженный.

Звуки, запахи — вот самые мощные возбудители воспоминаний. Так и сейчас, услышав голос Огюст, я увидел Риом — старый город Оверни, город отставных чиновников и средних буржуа, тоже сонный, с домами XVI–XVII веков, с темными сырыми подворотнями и фонтанами с сонно сочащейся струей. В этом городе постоянным возмутителем спокойствия был мой товарищ по лицею Пьер Лабрейс, сын местного нотариуса. Молодежь обожала его — он был первейший мотогонщик, первейший кутила, живой, добродушный, открытый всем. И вдруг всех потрясло извещение в «Риомском листке», там, где печатались извещения о всех смертях, рождениях и свадьбах.

Мсье и мадам Альфред Позе,

мсье и мадам Леон Лабрейс

имеют честь сообщить о бракосочетании своих детей

мадемуазель Огюст Позе

и

мсье Пьера Лабрейс,

имеющем быть тогда-то в церкви св. Северена в 10 ч. 30 мин. утра.

Помню, как судачили об этой странной свадьбе все кумушки Риома, как предсказывали молодой жене измены мужа. Злые языки — они везде найдутся! Впрочем, мы, молодые друзья Пьера, были озадачены не меньше. Еще бы: Огюст — «телка», как мы ее звали, флегматичная, довольно скучная в компании, — вовсе не красавица. И вдруг ее мужем будет Пьер, наш Пьер — душа общества, выдумщик и заводила, каких мало!..

И все-таки я согласился быть шафером на свадьбе, вкладывал в башмачок невесты старинный луидор на счастье, смотрел с жалостью на какого-то, как мне показалось, растерянного Пьера и на более некрасивую, чем обычно, невесту и пил за их счастье ледяное шампанское. И никто из нас за свадебным столом в ресторане «Старый Риом» не думал тогда, что война уже на пороге и что темные кудри Пьера скоро прикроет пилотка.