Сиреневый ветер Парижа - [18]

Я заверила моего собеседника, что нашим людям нипочем удобства на этаже и даже на другом конце Парижа, после чего он настоял, чтобы я допила кофе, наотрез отказался взять деньги и сказал что-то по-армянски полной женщине, которая подметала пол. Тут я с опозданием сообразила, что этот официант, скорее всего, и есть хозяин заведения.

Мы вышли в ночь и примерно через пять минут оказались возле хостела — совершенно неприметного заведения почти в таком же пятиэтажном доме, что и гостиница, в которой я недавно была. Мой ангел-хранитель поговорил с администратором, и тридцать евро перекочевали из моего кармана в бюро орехового дерева, после чего я получила замызганный ключ от администратора и пожелание удачи — от ангела.

– Ты на него не обижайся, — сказал он на прощание наставительно, имея в виду несуществующего парня, который меня обидел, — он просто дурак, что с тобой поругался.

– Спасибо вам, — искренне сказала я. — За все.

И вот я в своей клетушке. Дверь закрывается на один оборот, и я внезапно осознаю, насколько все это убого — тонкие картонные стены, обшарпанная кровать и розетка, которая вот-вот вывалится из стены. Разве о таком Париже я мечтала? Разве…

Я села на кровать. Сумку поставила рядом с собой поверх покрывала, но, очевидно, она и я — понятия несовместимые. Поэтому я переставила ее на пол, поставила локти на колени и уперлась подбородком в ладони. Часов у меня нет, поэтому я не смогу точно сказать, сколько времени я провела в этой позе.

Надо было что-то делать. Я поглядела на левое запястье и увидела треклятую татуировку. Кроссовки по-прежнему болтались, но я уже успела к ним привыкнуть и почти не обращала на неудобство внимания. Об одежде я и вовсе забыла.

Потом зашебуршилась парочка за правой стеной. Парень, судя по всему, изображал из себя Казанову, а девушка, как могла, поддерживала его в этом заблуждении. Они поругались, помирились, слились в экстазе, разлились и снова начали ругаться. Когда мне надоело слушать их возню, я решилась — взяла сумку и открыла ее. Пистолет я нашла сразу, он так и лежал сверху, а вот резинка для волос завалилась куда-то вглубь. Я почти пожалела об этом: волосы то и дело лезли мне в лицо, и я все время закладывала их за уши.

Я положила пистолет подальше от себя, словно он был змеей, готовой меня укусить, и принялась копаться в сумке. Не знаю, что я рассчитывала там найти, но, пожалуй, даже атомная бомба не очень бы меня удивила. Правда, я надеялась, что каким-то чудом туда угодили документы владельца, по которым я выясню, как зовут эту сволочь.

Документы там и впрямь нашлись, только совсем не такие, как я ожидала.

Это был паспорт. Старый, засаленный и довольно-таки потрепанный. Очевидно, его не слишком жаловали, но я — я-то желала увидеть его больше всего на свете. Трясущимися руками я открыла книжицу.

Глаза запрыгали по строчкам на незнакомом языке. Это не французский и не английский, которые мне знакомы, но вот буковка «n» с волнистой чертой наверху — достояние испанского. А поскольку во всех паспортах мира указываются примерно одни и те же сведения, то вычислить, о чем идет речь, зная к тому же близкородственный язык вроде французского, — плевое дело.

Итак, у меня в руках паспорт верноподданного (ой) испанского короля по имени…

Я не поверила своим глазам. Я сглотнула и поглядела на пистолет, словно он мог мне чем-то помочь. Пистолет, ясное дело, и ухом не вел. Я снова уставилась на выцветшие строки.

Подданную звали Вероника-Мерседес-Анхела Ферреро. Она появилась на свет в 1979 году, то есть на шесть лет раньше меня. Но самое скверное, что у этой милосердно-ангельской особы («Мерседес» — милосердие, «Анхела» — производное от «ангела») оказалось мое лицо. Об этом убедительно свидетельствовала вклеенная в паспорт фотография — старая, но достаточно четкая.

Это я. Мои глаза, мой нос, мой рот. Глаза, пожалуй, почти: я бы никогда не сумела взирать на мир с таким хладнокровным прищуром, как это делала сеньорита Ферреро. Видя такие глаза, хочется выцарапать их ногтями.

Так вот почему администраторша так уверенно заявила, что я, а не кто-то другой приехала за вещами! Вот почему Ксавье опознал меня как Веронику Ферреро — потому что я была ее двойником, точнее, кое-кто позаботился сделать все, чтобы я им стала.

Если бы меня взяли с этой сумкой, этим пистолетом, который, несомненно, принадлежал ей, и особенно — этим опасным документом, удостоверяющим мою личность, мне бы настал конец. Конечно, я бы в конце концов сумела доказать, что я не та, за которую меня выдают, но для этого мне пришлось бы затратить немало усилий.

Но постойте, почему же «взяли»? Так ли уж обязательно попадаться живой тем, кто меня ищет, — а их должно быть немало, поскольку я личность весьма опасная? Скажем, происходит небольшая автокатастрофа. Или меня сбивает машина, и, как назло, насмерть, или происходит другой случай, более или менее несчастный. Жертва малость изуродована, но более чем узнаваема. Татуировка, одежда, прическа, пистолет, паспорт, наконец…

Никто не знал меня в Париже, кроме Дениса. Никто не смог бы опознать меня с уверенностью. Я была чужая, а чужой — это еще хуже, чем никто. Поэтому они — эта Вероника и ее сообщник — убили моего спутника, захватили меня, переодели в ее одежду, не забыли и о фирменном опознавательном знаке — татуировке, где витиеватые буквы легко складывались в слова: «Nemo me impune lacessit». Черт возьми, да это же латынь! И что значит эта надпись? В университете я, конечно, изучала латынь, но…