Синяя кровь - [49]

— Что я могу сказать в свое оправдание? — Ида пожимала плечами. — Я пыталась.

«Заслуживает ли жизнь быть прожитой? — записала она в дневнике. — Конечно же, нет. Но мне такой удачи не выпало».

22.

Той осенью в нашей школе не стало Коммунизма.

Коммунизм висел в простенке между учительской и раковиной с краном, к которому на переменах выстраивалась очередь. После утоления жажды наступал черед Коммунизма. Это был стенд с жирной ломаной стрелой, которая устремлялась из левого нижнего в правый верхний угол, где светило круглое красное солнце с надписью «Коммунизм». Вдоль стрелы — в самом низу — были изображены черепаха, выше лошадь, еще выше — автомобиль, самолет и, наконец, ракета, которая упиралась носом в красное солнце. На этом стенде каждый день отображалась средняя успеваемость классов: флажки отстающих втыкались в панцирь черепахи, середняки тряслись на лошадке, а отличники мчались на ракете и благодаря своим пятеркам должны были вот-вот оказаться в коммунизме.

Нас интересовало место, которое наш класс занимал в этом соревновании, а о коммунизме мы только и знали, что там все за нас будут делать роботы. Носить воду из колодца, колоть дрова и пропалывать грядки, даже водку пить — все это будут делать роботы. Соседка тетя Брыся, устававшая бить своих близнецов-хулиганов, мечтала о светлом будущем, когда за их воспитание возьмется неутомимый робот с вечным коммунистическим ремнем.

И вот однажды в конце октября Коммунизм пропал.

Утром мы не обнаружили стенда на привычном месте, а на наши вопросы учительница ответила загадочной фразой: «Хрущева сняли».

Мы слыхали о Хрущеве — взрослые называли его «треплом кукурузным», но какое он имел отношение к стенду — это было непонятно.

После уроков я отправился к Иде.

Желтая мгла, мелкий ледяной дождь, пустынные улицы, стены домов, покрытые зеленоватой слизью, едкий запах горелого угля из дымовых труб…

Весь мокрый, продрогший, в хлюпающих башмаках, я взлетел по лестнице, ворвался к Иде — и замер на пороге.

На узкой кровати, облокотившись на подушку, полулежала молодая женщина, которая курила сигарету, вставленную в длинный мундштук. Я никогда не видел таких мундштуков. Я никогда не видел таких красивых женщин. На ней была длинная газовая накидка, из-под которой торчала белая нога. Кривые, будто слипшиеся пальцы, узкая ступня и расплющенная бурая пятка поразили меня больше, чем мундштук и круги вокруг сосков на ее груди, темневшие под полупрозрачной накидкой.

Я отвел взгляд от бурой пятки и уставился на юношу, сидевшего в кресле у стола.

Его льняные волосы, блестевшие, как ртуть, обрамляли высокий лоб и ниспадали мягкими волнами на плечи. У него был точеный маленький нос, капризно вырезанные тонкие женские губы и безвольный подбородок. Он смотрел на меня из-под полуопущенных век, опушенных длинными белесыми ресницами, и томно улыбался. Крупный, нежный, обутый в раскисшие, давно потерявшие форму ботинки, которые напоминали копыта какого-то доисторического животного, гниющие копыта.

Я еще никогда не встречал таких красивых людей, как эта молодая женщина с длинным мундшутком и этот мальчик с ртутными волосами. Красота их казалась порочной, неживой и вечной, как красота какого-нибудь древнего кровожадного бога, изваяние которого тысячи лет пролежало на морском дне, а потом было поднято на свет божий и, очищенное от ракушек, наростов и водорослей, выставлено в музее: воплощение тайны, которая находится вне добра и зла, вне красоты, вне словаря, вне имени. Образ в себе, сам по себе, влекущий и пугающий.

Примерно так много лет спустя я и описал свои тогдашние ощущения от встречи с этими людьми, чем удивил Иду.

— Впрочем, — сказала она, — это понятно. Сколько тебе тогда было? Десять? Одиннадцать? В таком возрасте все большое кажется великим, безобразное — злым, а необычное может напугать до такой степени, что оно становится чудесным или даже прекрасным.

Но тогда, тем осенним вечером, я почувствовал себя не в своей тарелке. Появление этих людей, женщины и мальчика, почему-то встревожило меня. Уж больно по-хозяйски расположились они в комнате.

Ида сидела на подоконнике с папиросой — угловая жиличка, приживалка — и смотрела на меня, как мне показалось, с грустью.

— Знакомься, Алеша, — сказала она. — Это Алла Холупьева, а это — Алик.

Женщина на кровати улыбнулась и спрятала ногу под покрывало, а мальчик кивнул. В его фигуре, в его скованной позе было что-то необычное, но я не мог понять — что.

— Ты весь промок. — Ида взяла меня за руку. — И проголодался.

Мы спустились в нашу квартиру.

Матери дома не было.

Ида согрела на плите воды, но я не позволил ей вымыть меня — мылся сам, повернувшись к ней спиной. И когда ел рисовую кашу, старался не смотреть на тетку.

— Алик — инвалид, хромец, — сказала Ида. — Вообще-то мать назвала его Аполлоном, но это имя ему не нравится. У него врожденный вывих бедра. — Она вдруг усмехнулась. — Идеальный гражданин: не убежит и не догонит.

Я молчал.

— Не дуйся, Алеша, — сказала Ида.

— А они кто? — спросил я.

— Кредиторы. — Ида вздохнула. — Пришли за долгом.

— За каким долгом?

Ида наклонилась ко мне и прошептала, сделав страшные глаза: