Синявский и Терц - [2]

И еврейство Терца - такой же знак неприкаянности, изгойства, мучительной отдельности от толпы. Тут уместно привести строки Марины Цветаевой:

В сем христианнейшем из миров

Поэты - жиды.

Не раз случалось, что русские писатели еврейского происхождения брали славянские псевдонимы - не важно, для того ли, чтобы ослабить преследования (в советской печати существовал лимит на авторов-евреев), либо для того, чтобы обозначить свою духовную "русскость", свою глубокую связь с русской литературной традицией. Но чтобы русский по крови литератор взял себе еврейский псевдоним - такого до Синявского не было. Псевдоним оказался обоюдоострым, и писателя кололи обоими остриями. Во время судебного процесса его демагогически обвинили в разжигании антисемитизма: дескать, из-за этого Абрама Терца евреев еще сильнее будут ненавидеть. А в совсем недавнее время окололитературные шовинисты стали называть писателя по сталинско-ждановской модели "Синявский (Терц)", как бы намекая, что еврей Терц укрылся под относительно русской фамилией Синявский. Что ж, это все не случайно: писатель сам себе готовил Голгофу, сам себя делал мишенью для людской злобы, победить которую можно только принеся себя в жертву.

С 1955 по 1963 год Синявским были написаны рассказы "В цирке", "Ты и я", "Квартиранты", "Графоманы", "Гололедица", "Пхенц", повести "Суд идет" и "Любимов". Эти произведения были переданы автором за границу и с 1959 года начали там публиковаться под именем Абрама Терца, некоторые сначала в переводах. Риск был огромен, автор ставил на карту и свою научную карьеру, и семейное благополучие. Впрочем, о семейной жизни писателя лучше всего сказать словами его жены Марии Васильевны Розановой: "С Синявским было не скучно. Я вышла замуж не только за него - за его прозу. В этом был страх, авантюра: отправка рукописей на Запад, и каких рукописей!" Мария Васильевна стала активной соучастницей творческой судьбы Андрея Синявского, соучастницей сотворения Абрама Терца.

Произведения Терца этой поры отличаются не столько крамольностью, сколько необычайной степенью внутренней свободы. Политическая крамола всегда связана с причастностью к той или иной идеологической системе и критикой ее с позиций данной системы. После смерти Сталина и XX съезда коммунистической партии передовая советская интеллигенция была увлечена разоблачением "культа личности" (эвфемистического и, как видим сегодня, слишком осторожного обозначения чудовищного массового террора), "восстановлением" революционных идеалов 1917 года, "очищением" идей социализма от их "искажения". Очень немногие тогда были способны трезво оценить не только Сталина, по и Ленина, считанные единицы усомнились в правоте марксизма, в том, что коммунизм - светлое будущее всего человечества. Период после смерти Сталина и до ареста Синявского и Даниэля получил в литературе название "оттепель". Но у Синявского с Терцем это была не оттепель, а весна.

В ранней прозе Терца социальное несовершенство советской жизни предстает не как следствие каких-то отдельных деформаций, а как следствие изначальной несвободы людей. Не "культу личнос-ти" противостоит автор, а скорее тому культу безличья, о котором писал Пастернак в одном из стихотворений 1956 года. А в романе "Доктор Живаго" один из персонажей Николай Николаевич произносит слова, очень подходящие для иллюстрации главного пафоса всей литературной деятель-ности Синявского: "Всякая стадность - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину любят только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно". Во всех социальных конфликтах и бурях симпатии Синявского на стороне одиночек. Если угодно, в его творчестве последовательно выражен культ свободной личности, самоценной и суверенной.

И право быть личностью в странном, фантастичном художественном мире Терца признается за каждым человеком, как бы неразумен, нелеп и беспомощен он ни был. В те годы, когда большинство писателей добросовестно искало корни человеческих недостатков в "пережитках капитализма", а вольнодумное меньшинство нащупывало их и в социалистическом строе,- Синявский рассматривал каждого отдельного человека не только как "продукт системы", но и как индивидуально-неповторимое сочетание добра и зла, стадности и личности, пробивающейся сквозь тоталитарный стандарт.

Персонажи Терца - это не психологические типы и не сатирические воплощения пороков. Они соотнесены не только с обществом, но и с миром. Отсюда их гротескная причудливость, отсутствие внутреннего равновесия. Каждый из них наделен активным сознанием, своим голосом в едином человеческом хоре.

Абрам Терц обнаружил себя как отьявленный модернист, впрочем, ведущий свою родослов-ную от таких реалистов, как Гоголь и Щедрин, ощущающий генетическую связь с такими прозаиками, как Замятин, Булгаков, Платонов. Активный участник травли Синявского и Даниэля Д. Еремин, интерпретируя идею повести "Любимов" формулой "крах коммунистического экспери-мента" ("Известия", 13 января 1966 г.), услужливо обращал внимание судей на фразу: "Мужик с угрюмым спокойствием, откровенно, на виду у всех, мочился в котлован с незаполненным бетоном фундаментом". Нельзя не признать, что и трактовка была в целом верной, и фраза весьма характерной. Сегодня мы можем констатировать перекличку между антиутопией Терца и платоновским "Котлованом".