Синтаксис любви - [175]

Сразу не найдясь, что сказать на это странное полупризнание, Мизинова адекватно ответила лишь ШЕСТЬ ЛЕТ спустя. Начав зеркально цитатой из романса:

“Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь погубя,

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства, и песни, и силы

Все для тебя!!!” -

она далее приписала: “Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет”. К сожалению, ответ Мизиновой так безнадежно опоздал, что о продолжении диалога к тому моменту не могло быть и речи.

Как и по эмоциональной линии, сложно складывались отношения между Чеховым и Мизиновой по линии Воли. “Слабохарактерная” (по наблюдениям окружающих) Лика болезненно воспринимала Чеховские шуточки на свой счет. “Я отлично знаю, что если Вы и скажете или сделаете что-нибудь обидное, то совсем не из желания это сделать нарочно, а просто потому, что Вам решительно все равно, как примут то, что Вы сделаете”, - писала Мизинова, задним числом осознавая беззлобность шуток Чехова. Но задним числом. Поначалу ей, мнительной, казалось, что постоянные шуточки, расточаемые по ее адресу ничего не подозревающим, душевно здоровым Чеховым, таят в себе оскорбительный подтекст. Она в ответ взрывалась и начинала говорить гадости. Он недоумевал и заводил речь о ее “дурном характере”, что было чистой правдой. Осложняло положение и то, что Мизинова, сама будучи человеком недоверчивым и непостоянным, сомневалась в серьезности и глубине чувств Чехова, а внешняя его холодность невольно подкармливала ее подозрения.

Здесь, оторвавшись на некоторое время от переписки, следует заметить, что кроме нее сохранился еще один памятник этой любви — рассказ “Ариадна”, где, правда, изложен только Чеховский взгляд на проблемы их взаимоотношений. Однако, подписав одно из писем к Чехову именем Ариадна, Мизинова засвидетельствовала достоверность рассказа и, видимо, признала справедливость той нелицеприятной характеристики, что дал ей в рассказе Чехов. Судя по “Ариадне”, суть претензий Чехова к Лике заключалась в следующем: “По прекрасному лицу и прекрасным формам я судил о душевной организации, и каждое, слово Ариадны, каждая улыбка восхищали меня, подкупали и заставляли предполагать в ней возвышенную душу. Она была ласкова, разговорчива, весела, проста в обращении, поэтично верила в бога, поэтично рассуждала о смерти, и в ее душевном складе было такое богатство оттенков,что даже своим недостаткам она могла придавать какие-то особенные, милые свойства…

Моя любовь, мое поклонение трогали Ариадну, умиляли ее, и ей страстно хотелось быть тоже очарованной, как я, и отвечать мне тоже любовью. Ведь это так поэтично!

Но любить по-настоящему, как я, она не могла, так как была холодна и уже достаточно испорчена. В ней уже сидел бес, который день и ночь шептал ей, что она очаровательна, божественна, и она, определенно не знавшая, для чего собственно она создана и для чего ей дана жизнь, воображала себя в будущем не иначе, как очень богатой и знатной, ей грезились балы, скачки, ливреи, роскошная гостиная, свой салон и целый рой графов, князей, посланников, знаменитых художников и артистов, и все это поклоняется ей и восхищается ее красотой и туалетами… Эта жажда власти и личных успехов и эти постоянные мысли все в одном направлении расхолаживают людей, и Ариадна была холодна: и ко мне, и к природе, и к музыке…

Она мечтала о титуле, о блеске, но в тоже время ей не хотелось упустить и меня. Как там ни мечтай о посланниках, а все же сердце не камень и жаль бывает своей молодости. Ариадна старалась влюбиться, делала вид, что любит, и даже клялась мне в любви. Но я человек нервный, чуткий; когда меня любят, то я чувствую это даже на расстоянии, без уверений и клятв,тут же веяло на меня холодом, и когда она говорила мне о любви, то мне казалось, что я слышу пение металлического соловья. Ариадна сама чувствовала, что у нее не хватает пороху, ей было досадно, и я не раз видел, как она плакала…

Затем любовь моя вступила в свой последний фазис, в свою последнюю четверть.

“Будьте прежним дусей, любите меня немножко, — говорила Ариадна, склонясь ко мне, — Вы угрюмы и рассудительны, боитесь отдаться порыву ивсе думаете о последствиях, а это скучно. Ну, прошу вас, умоляю, будьте ласковы!.. Мой чистый, мой святой, мой милый, я вас так люблю!”

Я стал ее любовником. По крайней мере с месяц я был, как сумасшедший, испытывая один восторг. Держать в объятиях молодое, прекрасное тело, наслаждаться им, чувствовать всякий раз пробудившись от сна, ее теплоту и вспоминать, что она тут, она, моя Ариадна, — о, к этому не легко привыкнуть! Но я все-таки привык и мало-помалу стал относиться к своему новому положению сознательно. Прежде всего я понял, что Ариадна, как и прежде, не любила меня. Но ей хотелось любить серьезно, она боялась одиночества, а главное, я был молод, здоров, крепок, она же была чувственна, как все вообще холодные люди — и мы оба делали вид, что сошлись по взаимной страстной любви. Затем я понял кое-что и другое…

Главным, так сказать, основным свойством этой женщины, было изумительное лукавство. Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами. Она хитрила со мной, с лакеями, с портье, с торговцами в магазинах, со знакомыми; без кривлянья и ломанья не обходился ни один разговор, ни одна встреча. Нужно было войти в наш номер мужчине, — кто бы он ни был, гарсон или барон, — как она меняла взгляд, выражение, голос и даже контуры ее фигуры менялись…