Синьора да Винчи - [117]

Леонардо подошел к ней и без колебаний сдернул ткань, обнажив непонятный, но в высшей степени потрясающий агрегат. Мы с Лоренцо, оторопев, принялись обозревать приспособление, состоящее из двух пар тонких перепонок, перекрещенных наподобие стрекозиных крыльев. Посреди высилась открытая деревянная гондола с рычагами у днища и крупными шарнирами вверху. Всю конструкцию скрепляла система шкивов и канатов.

Леонардо без лишних слов влез в самую середину устройства, поставил ноги на педали, руки всунул в петли, приделанные к крыльям, а голову пристроил на холстяной перевязи. Затем он начал быстро-быстро перебирать ногами, поднимая и опуская при этом руки. Крылья пришли в движение — сначала нехотя, но их размах становился все шире.

— Он задумал взлететь, — шепнула я Лоренцо.

— А это, выходит, летательная машина? — невозмутимо спросил Il Magnifico.

Шарниры над головой Леонардо вращались с невообразимой скоростью, крылья вздымали вокруг нас ветер.

— Смотри же, Лоренцо! — воскликнула я, указывая на основание конструкции.

Весь агрегат волшебным образом пусть и едва заметно, но все же оторвался от пола и на несколько мгновений завис в воздухе. Но Леонардо, очевидно, уже подустал, потому что взмахи крыльев замедлились, и гондола с громким скрипом осела на прежнее место. Леонардо высвободился из петель и вылез наружу, красный и запыхавшийся. Я подошла к нему.

— Ты никогда не перестанешь изумлять меня.

— Он поднялся в воздух, — с недоверчивым видом произнес Лоренцо.

— Поднялся, да, — подтвердил Леонардо, — хотя теперь-то я знаю точно, что летать он не может — слишком тяжел. Но у меня есть и другие задумки, более способные к парению. А этот аппарат был моим первым опытом. — И Леонардо жестом велел двум ученикам снова прикрыть летательную машину холстом.

— Пишешь ли ты картины? — поинтересовался Лоренцо.

— О да. В основном портреты: Беатриче и еще один, очень неплохой, — Чечилии, любовницы Il Moro. Она от него в тяжести.

Леонардо прошел под арку и пригласил нас подняться вслед за ним по парадной лестнице. Лоренцо с трудом одолел несколько ступенек. Леонардо взял его под локоть и подбодрил:

— Еще чуть-чуть.

Сын провел нас в наши покои, в славные времена расцвета дворца, без сомнения, принадлежавшие герцогу Галеаццо и Боне. Даже в нынешнем запущенном виде они немногим уступали нашим гостевым палатам в Ватикане.

— У меня своя кухарка, — улыбнулся Леонардо. — Джулия — настоящая искусница и потакает всем моим извращенным прихотям. Она божественно стряпает куриный суп с овощами. Давайте сегодня отужинаем вместе… если вы будете в силах. — Он озабоченно покосился на Лоренцо.

Тот, в свою очередь, любовно поглядел на меня и сказал:

— Мне бы только передохнуть немного… Пусть твоя мама поврачует мои старые колени своими заботливыми ручками.

Я снова обнялась с Леонардо, и он нежно поцеловал меня в макушку.

— Не могу поверить, что вы решились приехать. Тем более вдвоем. Мне больше нечего желать.

Он ушел, прикрыв за собою дверь.

— Благодарю тебя, любимый, — с признательностью сказала я Лоренцо. — Как хорошо, что ты привез меня сюда.

Вечером мы сошли вниз на ужин. В обеденном зале нас ожидал длинный стол, за которым хватило бы места для всех учеников боттеги, но накрытый всего на четверых. На тонкой белоснежной скатерти были с отменным вкусом расставлены незатейливые тарелки с приборами и вазы со свежими цветами всех оттенков.

Мой сын учтиво предложил Il Magnifico место во главе трапезы, но тот отказался.

— Это твой дом, Леонардо, тебе в нем и распоряжаться. — Лоренцо с улыбкой огляделся. — Ты теперь, как настоящий король, живешь в собственном дворце, так что сам и садись во главе стола.

Я заметила, какой польщенный вид сделался у Леонардо. Он был явно горд своими достижениями.

— Кого же мы ждем? — спросила я.

— Салаи.

— Дьяволенка?

— Я расскажу вам о нем сейчас, пока его здесь нет. — Леонардо вновь смутился, помолчал и потом признался:

— Салаи — мой родной сын.

Я сидела ошеломленная, не в силах вымолвить ни слова, но вовсе не от огорчения. Новость и вправду застала меня врасплох. Получалось, что Леонардо давно стал отцом, а я — бабушкой.

— Как же это вышло, Леонардо? — спросил Лоренцо. — Ты ведь никогда даже не упоминал о нем?

— Я и сам лишь в этом году узнал о том, что он живет на свете. — Леонардо снова надолго замолк. — Когда я впервые прибыл в Милан, Il Moro окружил меня всяческой заботой. — Он поглядел на Лоренцо:

— Все благодаря вам. Доброта герцога простиралась так далеко, что он даже уступил мне одну из своих куртизанок.

Мой сын редко краснел, но сейчас ему было явно неловко пересказывать эту историю.

— В ту пору у меня долго не было ни любовников, ни любовниц, а та девушка — ее звали Челеста — была очень красивой. И ее нрав походил на твой, мамочка… — Сын улыбнулся, вспоминая. — Я начал писать с нее одну из своих мадонн… — Он вдруг уставился в тарелку. — Она влюбилась в меня и, пока я рисовал ее, отвергала всех прочих посетителей. Даже самого Il Moro. — Леонардо снова улыбнулся. — Если бы Челеста не лишала тогда герцога своих милостей, я мог бы подняться в его глазах быстрее и гораздо выше. Но наконец Мадонна была закончена. Сам я, по правде сказать, был к Челесте равнодушен и к тому же… — Он застенчиво потупился, словно выдавая постыдную тайну. — Зороастр сходил с ума от ревности. Вскоре она уехала из Милана, и я зажил как прежде. — Леонардо откинулся на спинку сиденья и издал глубокий вздох. — А в прошлом году сюда явился некий коротышка, которого я знать не знал, и изъявил желание побеседовать со мной. Я решил, что он пришел с каким-то поручением. — Леонардо улыбнулся печально. — Так оно и оказалось, только я не ожидал ничего подобного. Он поведал мне, что недавно скончалась его жена Челеста. В молодости она слыла первой красавицей — да такой, что, несмотря на ее неблаговидное прошлое при герцогском дворе и невзирая на маленького сынка, которого она звала Джакомо, этот человек счел себя счастливцем, когда она согласилась отдать ему руку. По его словам, поначалу их совместная жизнь протекала вполне благополучно. Он воздерживался от расспросов об отце мальчика, а Челеста об этом ни разу не заговаривала, и он справедливо рассудил, что ее ремесло до замужества, возможно, не дало ей самой возможности знать о нем. — Леонардо возвел глаза к потолку и с укором поморщился. — Мир в их семье пошатнулся вместе с первыми шагами Джакомо. Он рос сущим сорванцом, по пригожести сравнимым с матерью, но совершенно неуправляемым. Челеста же потворствовала сыну во всем и не позволяла мужу наказывать его за провинности. Джакомо все больше своевольничал и безобразничал, и муж с женой постоянно препирались из-за него. Отчим, как ни старался, так и не смог полюбить чужого отпрыска. А потом Челеста занемогла — у нее нашли рак груди. На смертном одре она призналась мужу, кто был отцом Джакомо, и назвала мое имя. К тому времени, разумеется, я уже был известным в Милане живописцем. Тогда муж Челесты пришел ко мне, рассказал обо всем, и я ему безоговорочно поверил. — Леонардо необыкновенно задушевно улыбнулся мне. — У меня все это время был сын. — На его глаза набежали слезы. Он покачал головой. — Так я и усыновил его. Заплатил его отчиму. — Он хохотнул. — Но Джакомо оказался еще хуже, чем мне описали. Я в жизни не видел такого испорченного ребенка. С виду он чудо как хорош, и многое в нем напоминает мне его мать, но он лгунишка и воришка. И до сих пор, по крайней мере, я не заметил в нем ни интереса, ни способностей к искусству. От его крика голова идет кругом… и он постоянно всем грубит.