Синий рыцарь - [84]

– О, нет, Барбара, – с трудом отозвался я, вяло приподнимая ладонь. – Это будет уже чересчур. Нет, только не баклава.

– Хорошо, – рассмеялась она. – Яссер приготовил для тебя нечто особенное. Ты оставил в желудке местечко?

– Увы, нет, – с грустью произнес я, когда она повезла прочь тележку с пустыми тарелками.

Арабы настолько дружелюбны и приветливы, и им так нравится смотреть, как я ем, что я стал бы себя ненавидеть, если бы испортил весь тяжкий труд повара и не удержал в себе съеденное. Живот мой раздулся настолько, что мне пришлось отодвинуть стул на два дюйма от стола, а рубашка на животе так натянулась, что едва не отскакивали пуговицы. Я вспомнил Толстяка из старой мультипликационной серии «Веселый Джек» и то, как я всегда смеялся, когда у бедняги отскакивали пуговицы. Правда, сам я тогда был молод и строен.

Через пару минут Барбара вернулась с огромным стаканом для шербета.

– Муш-муш! – воскликнул я. – Целый год мне не доводилось полакомиться муш-мушем.

Барбара улыбнулась и сказала:

– Яссер говорит, что сам Аллах послал тебя сегодня вечером, потому что он сделал сегодня твой любимый десерт и при этом вспоминал тебя.

– Муш-муш! – прошептал я, когда Барбара ушла, зачерпнул полную ложку, положил ее в рот и подержал на языке, наслаждаясь сладостью абрикосов и вкусом лимонной цедры. Я вспомнил, как жена Яссера Ясмине однажды на моих глазах смешивала растертые абрикосы с лимонной цедрой и сахаром, а потом перемешивала абрикосовое пюре со взбитыми сливками. Затем всю эту массу охладили. Все они знали, что я это лакомство просто обожаю, и поэтому я закончил сегодняшнее пиршество, опустошив еще две чашки муш-муша. Барбара последний раз унесла посуду со стола, а Ахмед и Яссер присоединились ко мне на десять минут.

Есть арабская молитва, которая переводится примерно так: «Дай мне, Господи, хорошее пищеварение, и что-нибудь переваривать». Это единственная из слышанных мной молитв, содержащих глубокий смысл, и я подумал, что если бы верил в бога, то не стал бы у него ничего выпрашивать или бормотать дурацкие обещания. Эта арабская молитва заключает в себе все, что я хотел бы Ему сказать, и все, что я от него ожидал бы, поэтому хотя я в Него и не верю, но все же произношу ее до и после обеда в «Абд гареме». Иногда даже и при других обстоятельствах. А иногда и дома.

Когда появились армяне, я с радостью увидел, что на оуде сегодня играет старый Камиан. Сейчас он редко играет в «Абд гареме». С ним были его внуки Бердж и Джордж. Каждому было ясно, что это его внуки – все трое были высокие, худые, с ястребиными носами и горящими под черными ресницами глазами. Бердж играл на скрипке, а самый младший Джордж, которому не было и двадцати, играл на барабанах «дарбука». Для обоих молодых людей это были самые подходящие инструменты. Они хорошие музыканты, но слушать я буду старого Камиана, дергающего и бьющего по струнам оуда черенком орлиного пера. Оуд похож на лютню и не имеет ладов, как гитара, но тем не менее пальцы старика с невероятной скоростью танцуют по грифу инструмента. Когда я вижу его тонкие хрупкие пальцы, мелькающие по двенадцати струнам, у меня пересыхает в горле и бегут по коже мурашки.

Однажды я сидел в ресторане в полдень, когда шли репетиции новых танцовщиц, и старый Камиан рассказывал детям Берджа армянские сказки. Я сидел, прикрытый вышитой бисером занавеской, и слушал, как Камиан говорил о горячих конях Армении, о гранатовых деревьях, полных жемчугов и рубинов, и о Хаза-нар-Бульбуле, волшебном соловье, знающем тысячу песен. Слушая его, я сам в тот день превратился в ребенка, и с тех пор, слушая его игру на оуде, едва не взбираюсь на одного из горячих сказочных коней.

В другой раз я сидел здесь поздно вечером, слушая музыку Камиана. Со мной рядом был его старший сын Леон. Мы пили шотландское виски, и он рассказал мне историю своего отца, единственного уцелевшего из огромной семьи, составлявшей со всеми двоюродными и прочими родственниками половину населения деревни, вырезанной турецкими солдатами. Камиану было тогда пятнадцать лет, и тело его оказалось в одном большом рву вместе с телами его родителей, братьев, сестер и всех тех, кого он знал в этом мире.

– И спас его в тот день запахсмерти, – сказал Леон, говоривший на пяти языках, и на английском лишь с легким акцентом, и любивший, как все армяне, рассказывать разные истории. – Мой отец лежал там, и ему хотелось умереть вместе с остальными. Но заставили его выползти из рва не зрелище или идея смерти, а запах разлагающихся тел, ставший уже невыносимым. Он вывел его на дорогу и навсегда увел от родной деревни.

Он скитался в одиночку почти год, имея с собой только оуд, найденный на разграбленной ферме. Однажды ночью он лежал, сжавшись в комочек, в глуши, одинокий, как Каин, и разгневался на бога за то, что он позволил всему случиться. Он ведь был тогда ребенком, и потребовалот бога знамения, ждал и слушал в темноте, но слышал лишь завывание ветра над русскими степями. Тогда он изумился, как мог верить он в бога, допустившего то, что случилось с Арменией, крошечным островком христианской веры посреди мусульманского моря. Знамения не было, и тогда он забренчал на оуде, и всю ночь ветер уносил прочь песни храбрецов, которые он распевал.