Синий Колодец - [2]
Ломоть хлеба мажет маслом, на масло кладет сыр, поверх сыра — кружок колбасы, на колбасу — колесико огурца, а на самую макушку бутерброда, как флажок на башню, ломтик красного помидора.
— Вот это — бутерброд, — удивляется старичок. — И я хочу такой.
— Пожалуйста. — И папа построил точно такой же бутерброд старичку.
Стук в дверь.
Входит проводник, нет, не в черном костюме с серебряными пуговицами, а в белом кителе, с подносом в руках. На подносе стаканы чая в блестящих подстаканниках.
— Чай из самовара? — интересуется старичок.
— Из самого тульского, — отвечает проводник. — Ежели кто в сомнении, могу показать… пожалуйста…
— Женя, Женя, не скучай, самовар прислал нам чай…
Старичок помешивает ложечкой сахар в стакане. Ложечка похожа на маленькое весло.
— Совсем забыл, — спохватился он, открыл свой чемодан, достал из чемодана книгу.
— «Мои любимые сказки», — читает Женя. На обложке — серый волк, синее море, золотая рыбка, Иван-царевич, кот в красных сапогах…
Конфеты!.. Каждая конфета — сказка.
Все ясно: старичок — волшебник. У него круглые стеклянные глаза и голубая бородка… Расскажешь Лене Овчинниковой, не поверит.
Конфетам ничего не стоит заговорить или улететь в открытое окно, а то и — обернуться мышами, скользнуть в дверную щель, в игольное ушко, шмыгнуть в коридор к мальчику Вове с золотыми якорями на матросском воротнике.
Фонарные блики ползут по лиловым стенам; в дверное зеркало вплывают огни, вбегают люди с чемоданами, будто зеркало — кино или телевизор.
Словно новенькой резинкой, стирает вечернюю синеву электрический свет.
Папа перебирает Женины короткие волосы. Его большая ладонь ласковая, теплая. Ни с того ни с сего Женя вспоминает маму и прижимается щекой к папиной ладони.
— Расскажи что-нибудь.
— Ладно, — сразу соглашается папа, — расскажу… Мы вам не помешаем?
Невидимый старичок дышит ровно, с легким свистом. В зыбких перебежках света вздрагивает его бородка.
Глава третья
Это было давно, еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году во время гражданской войны…
Восьмилетний мальчик Антон, или, как его чаще звали, Антоша, от роду жил в Новохатске. Антоша думал, что Новохатск огромный город. Мальчик уже бывал на многих улицах, бегал к собору, на базар, к высокой серой тюрьме, к городскому саду…
Улицы продолжались…
Самая главная улица — здесь Антоша проводил дни и вечера — именовалась Красной.
Почему?
Никто не мог ответить. Одни говорили: от века так звалась, другие — отмалчивались.
Однажды Антоша спросил самого деда Свирида:
— Почему наша улица Красная?
Дед прищурился, положил левую руку на Антошино плечо, а другой рукой показал:
— Дивись, малый…
Антоша по сто или по двести раз на дню пробегал по улице. Он подробно знал все уличные заборы: какого они цвета, где в заборе щели, а где замшелые доски слабо приколочены; на чьем дворе живет собака и как ту собаку кличут. Он знал любое дерево в ближайших садах, и ему ничего не стоило с закрытыми глазами, на ощупь, по коре отличить антоновку от титовки, боровинку от белого налива, вишню от сливы.
А на всю улицу — так уж случилось — Антоша сразу никогда не смотрел.
Мальчик сощурился, как дед Свирид, но сквозь густые ресницы и вовсе ничего не увидел.
Тогда Антоша широко раскрыл глаза.
Была весна…
Каштаны крепко держали зелеными ветками свои цветы, похожие на свечи. Пчелы летали от свечи к свече, жужжали, точно грозились зажечь деревья. Привстав на цыпочки, выглядывали из-за потрескавшихся заборов яблони и хвастались: смотрите, пчелы, какие у нас белые, розовые и очень душистые цветы… Попробуйте, пожалуйста.
Над садами висело чистое и ласковое небо.
Хотелось побежать на самый край улицы и немного дальше, на площадь, за собор, где небо почти задевало землю.
— Красиво! — Антоша с восхищением смотрел на деда Свирида, будто дед только что все так украсил.
— Красно… — сказал дед Свирид и погладил шершавой ладонью Антошину щеку.
— Красно, — повторил мальчик и снова глянул на всю улицу. А когда повернулся к деду, того уже не было рядом, дед словно растаял в свете и зелени.
По улице шли немцы и старательно били ногами землю. Серая и желтая пыль прятала от немцев каштаны, яблони, вишни. Зло жужжали пчелы, и небо хмурилось, как перед грозой.
Антоша побежал домой. Еще издали он увидел: во дворе мать снимала с веревки белье.
— Мама, мам! Хочу есть, хлеба хочу!
Мать опустила белье на широкую скамью. Сняла с полки и поставила перед сыном тарелку с двумя картофелинами, очищенными от кожуры.
Антоша быстро съел и на всякий случай попросил:
— Еще хочу.
Ему бы десяток таких картофелин.
— Хоти не хоти, а нема… Вот вернется отец и привезет картошки, и соли, и хлеба…
— И хлеба? — не поверил Антоша.
— И хлеба.
— И много всего привезет?
— Вернулся бы поскорее.
Мать взяла с шестка утюг, лизнула палец, осторожно провела по зеркальной подошве утюга. Тот зашипел: в самый раз утюжить.
Мать стирала белье немецким офицерам. За работу платили чем придется.
Случалось, мать и Антоша ложились спать голодные.
Отец не возвращался. И писем от него не приходило. И какие письма могли быть, когда в городе — немцы.
Антоша бегал по Красной улице, смотрел в одну и в другую сторону — не появится ли отец с мешками, полными хлеба, лука, а того гляди и сахара, чей вкус Антоша и вовсе не помнил.