Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - [22]
— А что стало с тем маленьким святым, у которого, если отогнуть тунику, обнаруживался тугой и твердый, как железо, половой член?
Священник покашливает, будто давая понять, что вопрос не слишком подходящий, но Шосеф делает вид, что не понимает намека. Наоборот, он выпячивает грудь и заявляет, исполненный торжественности, которой, очевидно, по мнению священника, — но только не Антонио, — требует данное объяснение:
— Преподобный пригрозил мне скандалом еще до того, как умер мой отец, который, как ты знаешь, иногда помогал при абортах, будто цирюльник, хотя на самом деле вовсе им не был; и всякий раз, как он отправлялся трудиться там, где до него кто-то хорошенько порезвился, он шел пощупать этот член, с тем чтобы тот наделил его ловкостью. Вот я и убрал его.
Священник сглатывает слюну и кашляет, прежде чем ответить, как того требует сказанное, попытавшись надлежащим образом осветить ситуацию, над которой, как ему кажется, Антонио внутренне забавляется; но при этом святой отец не забывает, что перед ним владелец Саргаделоса и нужно проявлять терпимость.
— Было не совсем так, дело в том, что и девушки приходили погладить его, убежденные, что благодаря этому они получат больше любовного удовольствия; и таким образом, работы у отца этого господина становилось самым скандальным образом все больше и больше.
Ибаньесу приятно, что церковник любезен с ним, что он даже несколько побаивается, ведь это смягчает его собственную покорность и страх перед Церковью. А девушки действительно приходили погладить член у этого святого, облаченного в настоящие одежды, а не в имитацию, как у большинства изваяний святых. У него и еще у Младенца Йесуса, у которого тоже все было на месте и которого святой отец всегда заворачивал в накрахмаленные и выглаженные пеленки.
— А где он теперь?
— Мы отправили его в Рибадео, — говорит Шосеф, — и, возможно, с тех пор девушки гораздо радостнее предаются греху, очень-очень стараются, а, как ты понимаешь, в нашем возрасте их можно только благодарить за это.
Священник хохочет, а Антонио Ибаньес остается серьезным и сосредоточенным. Священник ворчлив и привередлив, он низенький и коротконогий, широкий, как корыто, но, похоже, у него благородный нрав.
— А Младенец Йесус? — спрашивает Антонио, обращаясь прямо к аббату.
— Его я держу на своем месте, поскольку он очень полезен, если у кого-то вдруг опухнет яичко, а это может случиться с каждым в любой момент, ведь реакции человеческого механизма трудно предвидеть; или если вдруг у какого-нибудь ребенка одно из яичек не опускается, — словом, на случай крайней необходимости, нельзя же этим пренебрегать, ведь не так уж много радостей дарит нам жизнь.
Со всей убежденностью отвечает приходский священник, и Антонио осознает, что хоть и существует лишь одна Римская католическая апостольская церковь, но у нее множество непохожих друг на друга служителей, и здешний отнюдь не из худших.
Шосеф поддакивает пресвитеру. Он может утверждать, что у его родственника все, что надо, на месте, ведь он сам убедился в этом совсем недавно. Единственное, что его сейчас беспокоит, так это крайнее добродушие преподобного, складывающиеся между ними доверительные отношения и еще то, что Антонио может выкинуть такое, чего от него меньше всего ждут, и утверждать то, чего никто и предположить не может. В своих поездках в Рибадео или Саргаделос он уже не раз слышал, как его брат в частных беседах клеймит священников, а потом публично декламирует стихи Ховельяноса[30], которые считал в высшей степени фальшивыми: «Я предан и покорен был высокой религии отцов, и культ святой я верно соблюдал. Я был оплотом доблести и истины. Я был бичом порока, лжи и заблуждений», — высказывая при этом свое полное одобрение, чтобы двумя часами позже подчеркнуть, что, по его, Антонио, мнению, Ховельянос хотел сказать следующее: он притворялся, говоря «я соблюдал святой культ», поскольку истина и доблесть относятся к Просвещению, а заблуждение и порок, бичом которых он был, — к суеверию, и именно они порождают произвол знати и засилье клерикалов.
Что не мешало ему тем не менее восхищаться Ховельяносом, к которому, впрочем, он никогда не был особенно близок из-за высказываний поэта против масонства, прозвучавших в его речи на открытии Астурийского королевского института; в других случаях Антонио опасался выражать свое доброе отношение к поэту или оценивать каким-то образом те или иные его поступки, поскольку считал его поведение то излишне полемичным, то чрезмерно пацифистским. Так, в те времена Ховельянос постоянно утверждал, что «целительные благодеяния мирной жизни составляют наиболее естественное и соответствующее природе человека состояние. Мир, являющийся, помимо всего прочего, Божеством, охраняющим нации, в то же время заставляет их посвящать свои силы литью снарядов для пушек, штыков для ружей и всевозможного другого вооружения», и тем самым противоречит сам себе под влиянием собственных интересов или же внешних обстоятельств.
