Синие тюльпаны - [11]

Первое предположение Милия Алексеевича было самое простое, естественное, не требующее особого знания жизни: черепаха под зонтиком один из тех агентов наружного наблюдения, которые непременно торчат близ обиталищ наивысших сановников, а вон там, через три дома от Голицыной, жил шеф жандармов, начальник Третьего отделения Бенкендорф. Гипотеза была в духе времени, отпущенного небом Милию Башуцкому, но, как он сразу же и сообразил, не в духе времени, отпущенного тем же небом его сиятельству: охранников на улице не держал, да и вообще не имел личного конвоя. Впрочем, следовало принять в расчет и то, что ни офицер не унизился бы до фланирования с топтуном, ни топтун не осмелился бы семенить чуть не об руку с офицером.

Второе предположение – ослепительное – могло снизойти только на Милия Алексеевича, уже дрожавшего всем телом от пронизывающей сырости. Пальто его, как и шинель черепахи под зонтиком, не подвергалось декатировке, то есть обработке химическим составом, не пропускающим влагу. Но дело, конечно, не в этом. Наглый вымогатель, вот кто был в гнусной шинели! Да, это он, именно он поднял с пола мертвую старуху и усадил в вольтеровы кресла, а теперь шантажировал бедного Германна.

Собеседники, или как уж называть, то отдалялись, то приближались. Напрягая слух, Милий Алексеевич выхватил умом непостижимое. Этот, под зонтиком, оказался королем Испании, ждал прибытия испанской депутации, а депутация опаздывала. Германн отвечал, что погода, сами видите, нелетная, Пулково не принимает…

И теперь уж они не отдалились, а удалились. Король перешел на нечетную сторону улицы и, нагнув зонтик, юркнул в подворотню дома Лепена. Там, еще при царе Павле, жила красавица, дочь умерщвленной старухи, а недавно, с тридцать третьего года, поселился Гоголь. Только не в бельэтаже, а со двора, в подчердачной фатере. Сомневаться не приходилось: этот, в гадкой шинелишке, был Поприщин, титулярный советник. Ясное дело, наслеживает сейчас темную лестницу, поднимаясь к Николаю Васильевичу, надо ж продолжить «Записки сумасшедшего». Гоголь позовет Якова, слуга запалит три сальные свечки, а лучше бы позвать другого Якова, по батюшке Аркадьевича, потому что без Гордина вряд ли развяжешь такой крепкий узел.[1] Пушкин уже написал «Пиковую даму», Гоголь наведывался к Пушкину…

Не сомневаясь в высокой порядочности Я. А. Гордина, он все же утаил от него свои наблюдения. Весьма и весьма жаль, ибо сам Башуцкий не довел исследования до конца, и, таким образом, в литературоведении осталось белое пятно.

Бурный натиск этих соображений как бы смыл Германна. Милий Алексеевич огляделся. Нет, Германна уже не было. Само собой, он не пошел к шефу жандармов, а свернул на Гороховую, ныне Дзержинского, где струила ароматы ресторация Дюме, пальчики оближешь. Но Германн прошел мимо. Не потому, что у Дюме постоянно торчали два, три, нет, именно три фискала, а по причине дороговизны. Проводив его взглядом, Милий Алексеевич вновь потрузился в размышления, оставаясь неподвижен, как столпник.

Явление Германна и Поприщина навело его воспаленную мысль на то, чго оба угодили под занавес в психушку. Первый – в Обуховскую больницу, второй… Везли Поприщина, отмечает Гоголь, со скоростью «странной и необыкновенной». Что ж странного? Сумасшедших и королей всегда возят с необыкновенной скоростью. Но куда, куда именно везли, вот в чем вопрос. А туда же, куда и Германна! Это не было ни подражанием Пушкину, ни заимствованием у Пушкина, а вытекало из реальных обстоятельств места и времени. Гвоздь в том, что другой психушкой, больницей Всех скорбящих, что на Петергофской дороге, управлял тогда доктор Герцог. Нечего и толковать, голубые короли не подчиняются герцогам сомнительной этнической сущности. Итак, не без самодовольства заключил Милий Алексеевич, все еще обретаясь посреди лужи, итак, и Германн и Поприщин угодили в госпиталь на Загородном проспекте.

И опять же пушкинская точность: Германна поместили в 17-м нумере. Тотчас, конечно, ординатор завел историю болезни, по-тогдашнему скорбный лист. И вот поди ж ты, ни в Пушкинском доме Академии наук, ни в Институте мировой литературы решительно никто не догадался взглянуть на этот скорбный лист. О-о, какая могла быть публикация, какой реферат! Ведь лекарь-то записал имя, звание, возраст, родство, имущественное состояние и прочее.

Следовало бы разыскать и записки обуховского эскулапа. Было бы дико, не зафиксируй он свои отношения с пушкинским персонажем. Наверняка сообщил и психиатру, доктору Саблеру. Век был эпистолярный, письма писали не одни аптекари, как пренебрежительно считал король Испании. Кстати, он на первой же прогулке сильно напугался: у Германна был профиль сокрушителя тронов Наполеона Бонапарта. Но потом, признав давешнего уличного собеседника, Поприщин заискивал перед ним в дурдомовских коридорах; думал, наверное, что это и есть коридоры власти.

Да, поместили Германна в 17-м нумере, на окне решетка, меблировка скудная, как на гауптвахте. Непрестанно бормоча: «Тройка, семерка, туз… Тройка, семерка, дама…», он то сидел на койке, обхватив голову руками и, представьте, раскачиваясь, что было неприлично для офицера русской армии, то перебегал из угла в угол, все это вместе символизировало дифференциальное исчисление, которое есть и состояние, и движение. И вот что интересно: дама-то выскакивала всякий раз, едва он оказывался у окна. Впрочем, чему ж удивляться? Мертвая графиня, точнее, княгиня Усатая, поговорив с Германном, заглянула со двора в окошко. Ну, и теперь заглядывала. Однако теперь не стращала, а давала явный намек на то, что ошибки математические, будучи и логическими, свидетельствуют об изъянах нравственных.