Синева до самого солнца, или Повесть о том, что случилось с Васей Соломкиным у давно потухшего вулкана - [2]

А на следующий день, в воскресенье, они сидели с Санькой в блиндаже и при неровном свете спиртовки разговаривали. Санька по привычке покусывал толстые губы и весело выкатывал жаркие глаза. Вдруг он вздохнул:

— Ни на что не хватает времени, даже почитать некогда: сегодня в пять утра улизнул из дому и в лесу на пеньке читал о Тиле Уленшпигеле… Ночи бы не спал! Зачем эти ночи?

Вася слушал его, и неожиданно к нему пришло решение: не нужно ему никуда уезжать. Он спрячется в этом блиндаже, Санька будет носить ему еду и воду, а потом, когда опасность минует, Вася выйдет из укрытия, и его прекрасная жизнь будет продолжаться в прежнем темпе.

— Сань, — шепнул Вася, — а я не поеду с ними, а останусь здесь. Как ты думаешь?

Санька улыбнулся.

— Не пройдёт номер… И под землёй найдёт мама своего драгоценного ребёнка.

— Как же мне быть, Сань? Не хочу я туда!

— Мало ли что ты не хочешь. Кого это волнует? Они хотят, и всё.

— А я? — Васю стала потихоньку наполнять обида.

— Что «я»? Я же сказал, что ты никто, пока ты ребёнок… Ты, Васька, пока что только рядовой, а они — высший комсостав, начальство, вот и слушай их и беспрекословно выполняй приказы!

— А ты бы что сделал? Поехал бы?

— Ни в какую. Нашёл бы какой-нибудь выход.

— А какой? Скажи!

— Маленький ты ещё, Вася… Да и надоело мне здесь — спина заболела гнуться… Пошли наверх!

Они вылезли на свет, аккуратно заложили дёрном секретный вход, и скоро Санька пошёл обедать, а Вася остался один. Он стоял на широкой, поросшей ромашками и колокольчиками полянке и думал: «Почему он не сказал, как мне быть? Сам не знает? Или не верит, что у меня что-нибудь получится?»

Над цветами порхали красные и синие в голубых разводах бабочки, деловито прожужжал тяжёлый полосатый шмель. Тонкие белокожие берёзки на фоне тёмных ёлочек выглядели нарядно и празднично, точно собирались в гости. И Вася вдруг почувствовал тоску и безнадёжность: придётся и на этот раз ему уехать!

И неожиданно для себя Вася сказал:

— Ну всего, бабочки, и вы, берёзки… Там я вас не увижу… И вы, бычки в пруду, и ты, Санька, прощай…

Вечером мама вышла на крылечко, посмотрела на участок с зелёными грядками и яблоньками и сказала:

— Пора, Вася, едем…

Будто заноза вошла в Васино сердце, но вида он не подал.

Глава 2. Машинка стучит и стучит

Пыльный дребезжащий автобус доставил их к железнодорожной платформе, электричка с дробным стуком увезла в Москву, а утром Вася с мамой встречали на вокзале прибывающий из Мурманска поезд.

Из вагона легко вышел папа с обшарпанным чемоданчиком. Заметив их в толпе, он радостно, как мальчишка, заулыбался — лицо у него было, как и у Васи, широкое, и очки почему-то сразу запотели. К сердцу Васи волной прихлынуло тепло, и он уже не думал ни о чём другом, кроме как о папе. Папа обнял и сильно прижал к себе одной рукой маму, другой — Васю. Васю он не только прижал, но и приподнял и несколько шагов пронёс по перрону, приговаривая: «Ну и вытянулся, ну и тяжеленный стал… Рука сейчас отвалится!»

Вася болтал ногами, со смехом вырывался, и ему было очень хорошо. Папа шёл, то и дело поглядывая на него: на маму взгляд, на Васю — два.

— Долго ты странствовал на этот раз! — сказала мама в вагоне метро, не спуская с папы своих серых, широко распахнутых и счастливых, с чуть подведёнными ресницами глаз. — Похудел, загорел. Трудная была командировка?

— Не из лёгких. Что-то давно мне не попадаются лёгкие. Решаю неразрешимые проблемы.

Вася улыбнулся. Всё-таки очень не хватало ему эти недели папы!

— Никто тебя, Саша, не просил решать эти проблемы — сам взялся и не жалуйся, — сказала мама.

— Верно, Валя, сам… — ответил папа. — А что мне оставалось делать? Не мог я не ввязаться в драку. На карту поставлена честь и судьба человека… И не плохого, а можно сказать, замечательного!

«Что за драка? Что случилось с этим человеком?» — мельком подумал Вася.

А папа, не замечая шума и толкотни в вагоне, защищал маму плечами от пассажиров, с жаром продолжал рассказ. Папа всегда такой, когда возвращается из командировки, — взбудоражен и несколько дней рассказывает маме о ней, и пока не «отпишется», ничто другое не волнует его…

Когда они вышли из метро и подходили к своему дому, папа озабоченно сказал:

— Успеть бы с очерком: ведь пять деньков осталось до отъезда.

— Я уже и билеты на поезд купила, — напомнила мама, — и резиновую шапочку для тебя, а для Васи новые плавки.

Папа съездил в редакцию, вернулся и ушёл в свою комнату, сплошь заставленную полками с книгами, журналами, справочниками, заваленную пожелтевшими, обтрёпанными подшивками газет. Мама не раз порывалась навести там порядок, но папа не разрешал и сердился: там был его, а не мамин порядок.

В этой комнате на письменном столе находилось главное «орудие труда» папы — пишущая машинка «Эрика». Без её металлического стука, то ритмично-спокойного, то прерывисто-лихорадочного, неровного, нельзя было представить папину жизнь. Итак, папа ушёл в свою комнату, и тотчас в ней воинственно застучала машинка, и стучала до вечера, до прихода мамы. Вася послонялся по двору в поисках приятелей — никого не было, все разъехались, — вернулся, а папа всё стучал и стучал. Вася никогда не читал его очерков и репортажей — они печатались в журналах непривычно мелким шрифтом и предназначались не для детей. Да и, признаться, некогда было читать. За ужином папа был молчалив, ничего не спрашивал — всё, видно, думал о своём.