Синеет речка Тара - [102]

— Мама, пошли, а то поезд нас увезет, — сказал Игорек и взял мать за руку, потянул слегка.

Катя подняла голову, и я увидел в ее глазах слезы. Она глянула на потемневшего, как туча, Вершникова с болью и медленно побрела вслед за мужем и ребенком. Жена моя подхватилась, нагнала Катю и сунула ей в руки забытую ею черную, переливающуюся серебром сумочку.

Уходила Катя при гробовом молчании всего вагона. А когда она вышла на перрон, то все бросились к окнам. В этот момент сверкнула ослепительно Молния и раздался оглушительной силы треск, будто ломалось небо. По крыше вагона забарабанили редкие капли дождя. Катя уже скрылась в белом зданьице вокзала.

Вершников все стоял в той же неестественной позе, как громом пораженный, и курил, курил, жадно втягивая в себя дым, словно решил им удушиться. Жена моя смотрела на моряка повлажневшими глазами, Хлопов так сжимал в руках газетку, что толстые пальцы его посинели, как у мертвеца. Старик сидел с каменным лицом пророка.

Снова сверкнула молния, громыхнуло над головой и покатилось, покатилось, дробясь на мелкие камушки. И хлынул дождь сплошным хлещущим потоком.

Раздался свисток локомотива. Поезд дернулся, и белый одноэтажный вокзальчик медленно поплыл назад. Проползли пакгаузы, куцый блок-пост с человеком, закутанным в дождевик с желтым флажком в руке. И поезд наш, точно освободившись от какой-то тяжести и набирая скорость, рванулся вперед.

А Вершников все стоял и курил. Смотрел я на него и думал: «Ну вот и все кончилось. Вот и вся любовь. И у меня, и у него, и у всех на свете так же. Да нет же, нет никакой любви!»

Так-так-так! — выстукивали колеса. — Так-так-так!

Дождь косо и резко хлестал по окнам вагона и курился водяной пылью. В купе все еще стояла напряженная тишина. А Вершников курил и курил, ни на кого не глядя. «Никакой любви, никакой любви», — билось в моем мозгу, и в подтверждение этого выстукивали колеса.

Вершников вдруг бросил под ноги папироску и сердито растоптал ее. Затем посмотрел на меня долгим взглядом, взял с полки чемоданчик, серый плащ и решительно направился к выходу.

«Да он что? — подумал я, — Совсем свихнулся?» Я хотел броситься следом за ним, остановить, но непонятная сила удержала меня от этого. Люди приникли к окнам, приник и я. Увидел, как фигура человека в черном отделилась от поезда.

Кто-то ахнул, видя всю эту картину. Но моряк не упал, будто поддерживаемый своей любовью. Лишь только покатились под откос блестевшие от дождя камушки и галька.

— Далеко ему придется топать, — сказал старик, тоже смотревший в окно. — Но он дойдет. Он-то уж непременно дойдет.

Я взглянул на заплаканную жену, на посерьезневшую вдруг Любашку, и опять рука моя невольно потянулась к карману. Я вспомнил слова Вершникова: действительно, у меня никогда не было никакой любви.

Так-так-так! так-так! — подтверждали колеса. — Так-так-так!

Я еще раз посмотрел на жену, на ее красивые руки, грудь, шею, на тонкие нервные губы, вздрагивающие от волнения, и она показалась мне совсем чужой и далекой. С глубоким разочарованием отметил я для себя, что оба мы с ней в жизни — случайные попутчики…

Так-так-так! так! — выстукивал вагон. — Так-так-так!..

Я уходил на войну

Лютый мороз стоял в то декабрьское утро сорок четвертого года. Земля трескалась, пощелкивала, дух перехватывало. Косматая, низкорослая вся обросшая куржаком сибирка бухала коваными копытами по укатанной до зеркального блеска и гладкости дороге, трусила, громко фыркала, отдувалась будто от тяжести и стужи.

Я кутался в старенький, весь в дырах, отцовский тулуп, ноги поглубже в солому зарывал. Но мороз все равно неистов был ко мне, тысячью иголок больно вонзался в каждую косточку рук, сковывал, леденил все тело. Из-под лохматого воротника тулупа краешком глаза видел я студеное небо и гаснущие в нем, как искры на снегу, звезды. Низко висела над дальним темным березником громадина-луна уродливой формы. Свет от нее — багрово-кровавый — был холоден и зловещ.

Рассвет молодел, мороз становился все злее, и я не вытерпел: где-то на четвертом километре пути соскочил с саней, побежал следом, колотя рукой об руку. Не я будто, а кто-то другой бежит за ускользающими санями, пытается спасти себя от неминуемой гибели. Хана мне, закочерыжусь…

— Чё, сынок, жарко? — обернулся ко мне дед Меркулов по прозвищу Суета. — Жметь морозец! Терпи, брат. Теперича ты — солдат. Солдату надо терпеть. Привыкать надоть. В Матюшкино приедем — обогреемся. Но, ты, мертвая! — задергал он вожжами.

«Тебе-то что, буржую, — думал я. — Одет, как купец какой. Полушубок почти новый, дубленый, поверх него — доха волчья, на голове треух из мерлушек, на руках — мохнашки пестрые, кривые тарбаганьи ноги в белых, из зайца, унтах. Такому никакой мороз не страшен, а вот мне…»

Я еле нагнал сани, упал вниз лицом и замер, прислушиваясь к гулкому бою сердца. Казалось, будто совсем остановилось время. Будто плыву я куда-то назад, назад… А впереди-то сто с лишним километров пути. Сто с лишним километров по такой-то стуже! Хана, хана, замерзну к хренам, окочурюсь где-нибудь на полдороге между селениями. Кровь-то не больно греет. Да и с чего ей греть-то? С тех самых пустых щей, что получал я по талончикам в совхозной столовке? От голода в желудке постоянно сосало до тошноты. А в то утро особенно.