Синее на желтом - [46]

— А тебе и нечего больше сказать. Больше у тебя никаких секретов нету, — говорит Алик. Но это тоже нарочно. Он-то уж знает, что секретам нет конца, но таково правило игры — партнера следует чуть-чуть подзадорить, подзавести.

И Юленька мгновенно заводится:

— А вот ничего не знаешь. У меня есть такой секрет, такой секрет, что ты ахнешь.

— Стану я ахать.

— Ахнешь!

— Ну, посмотрим. Давай говори.

— А я не скажу.

— Смотри на нее! То скажу, то не скажу. А почему?

— А как я скажу? Это же не мой собственный секрет. Это Людочкин. Ну, и мой. Наполовину мой.

— Тогда можешь не говорить — Людочка сама мне скажет, я все ее секреты знаю… Тыщу секретов. — Похоже, что последние эти слова Алик произносит уже у двери, потому что Юленька жалобно просит: — Не уходи, — и тут же торопливо открывает принадлежащий ей только наполовину секрет. Оказывается, Людочка сказала ей, по большому секрету, разумеется, что Алик похож на девочку. «У него такие длинные волосы… Как у нас с тобой, — сказала, оказывается, Людочка. — И давай ему косички заплетем. С ленточками, как у нас с тобой».

— Я ей покажу косички, этой дуре Людке! — сердится Алик. — Я ей все ее рыжие волосья повыдираю, вместе с ленточками и бантиками повыдираю.

— А за что?

— Как за что! Она меня девчонкой будет называть, а я терпи. Может, и ты меня девчонкой назовешь?

— Не назову, — обещает Юленька.

— Вот видишь, — значит, я не похож.

— Похож, очень даже похож, — говорит Юленька и, желая как-то смягчить это, поясняет: — На красивую девочку.

— Надо мне!

— Надо не надо, а похож.

Возникает пауза. Я представляю себе страдальчески искривленные губы мальчугана — Алик всегда сильно переживает такого рода жизненные неприятности. А Юленька, глядя на него, тоже, конечно, переживает и, наверное, вот-вот заплачет.

— Ты чего? — спрашивает Юленька.

— А ничего, — мрачно отвечает Алик. — Просто я завтра постригусь. Сегодня мастера выходные, а то…

— Не надо стричься, — просит Юленька.

— Постригусь, непременно постригусь, — уже повеселевшим голосом говорит Алик. Значит, принял решение — потому и повеселел. Молодец, Алик! — И знаешь что, Юлька: давай попросим у твоего папы пятьдесят копеек. Скажем, что на мороженое.

— Нельзя так, — говорит Юленька. — Мы никогда своим родителям не врем. А на стрижку папа не даст.

— И мои родители не дадут, — говорит Алик. — Моя мама говорит, что я ей с такими волосами больше всего нравлюсь.

— И мне ты такой нравишься, — говорит моя бесхитростная Юленька. — Тебе такие волосики к лицу.

— А я все равно постригусь. Всем вам назло. И тебе назло. И Людке. И моим родителям. Меня дядя Боря-парикмахер хорошо знает, он меня и в долг пострижет.

— Пожалуйста, кто тебе мешает. Только зачем назло?

— Ну, не знаю, это я так, — уступает Алик.

— А ты совсем, совсем пострижешься? Машинкой?

— Зачем машинкой. Я под ежика.

— Не надо под ежика, — просит Юленька. — Ежики некрасивые и колючие.

— Много ты понимаешь в ежиках! Если хочешь знать, то ежики самые лучшие зверюшки на свете. И если хочешь знать, то я… Но смотри, Юлька, — никому ни слова, это такой секрет… такой.

— Какой такой?

— А такой, что я хочу стать ежиком.

— Ежиком? Ты! А почему ежиком? Ты бы лучше смелым тигренком стал. Помнишь, ты нарисовал мне такого маленького, полосатенького, забавного.

— Забавного! Я ж говорю, что ты ничего не понимаешь. Он забавный, пока маленький. А вырастет, так он уже не тигренок, а кровожадный тигр. Поняла — кровожадный. Он всех подряд убивает, кто ни попадется. А потом приходят охотники и его самого за это убивают. А я не хочу.

— И я не хочу, чтобы тебя убили. Никогда не становись тигром, — говорит Юленька.

— Не стану, — обещает ей Алик. — Я терпеть не могу кровожадных. А ежики — они всегда смелые и добрые. И когда они маленькие, и когда большие. Они сами никого не трогают и их — никто.

— Даже тигр?

— Даже тигр. А как он подберется, когда у них кругом колючки?

— И никто ежика убить не может?

— Никто. И знаешь, сколько они живут? Тыщу лет.

— Так много? — изумляется Юленька. — И ты будешь столько жить?

— И я буду столько… когда стану ежиком.

— А когда ты станешь?

— Скоро. Вот только узнаю, как это делается. Секрет узнаю.

— А у кого узнаешь?

— Ну, это пока секрет.

— А потом скажешь?

— Потом скажу.

— А как ты скажешь? Разве ежики говорят?

— Не все, но такие говорят.

— А ты будешь со мной играть, когда станешь ежиком?

— Буду, конечно… Я же тебе сказал, что ежики добрые. Они любят играть с детьми.

— И ты уже навсегда, навсегда станешь ежиком?

— Навсегда.

— И никогда уже не станешь человеком?

— Никогда, — говорит Алик, и я себе представляю, каким испуганным становится лицо Юленьки, потому что она молчит. Крепко, значит, испугалась, раз молчит. И я сам испугался. За Алика испугался. За маленьким художником это водится — иной раз такое нафантазирует… Но чтобы он не захотел быть человеком… Этого я не помню. Пожалуй, я должен тут же вмешаться, поговорить с мальчиком, внушить ему, что быть человеком — это счастье. Не человекоподобным зверем, а человеком… Только надо найти для этого убедительные, понятные ребенку слова. Но пока я искал их — они стали ненужными.

В соседней комнате послышался смех — дети уже не в «Секреты» играли, а в какую-то другую игру. Веселую. И смеялись. Два человека смеялись. Человеческие дети. Детям немного нужно для того, чтобы рассмеяться. Дети смеются даже во сне. А взрослые? Тот, кто рос в больших семьях или в детских домах, лежал в госпиталях, жил в студенческих общежитиях, в солдатских казармах, бараках, тюремных камерах, — тот знает, что взрослые во сне не смеются, а плачут, ругаются, срежещут зубами, жалуются, стонут, кричат в страхе, а не смеются. Только дети смеются во сне. Только дети. И никто, кроме них на свете. Только дети.