Синее безмолвие - [23]

— Коммунизм, по моему разумению, Виктор, дело великое, дорога к нему очень-очень длинная, и идти по ней не так уж легко.

— Однако когда человек не стоит на месте, а идет по этой длинной-длинной дороге, то она с каждым шагом становится короче?

— Если человек идет по дороге… А если он то в одну, то в другую сторону свернет, а иногда бывает и заблудится, обратно пойдет?

— Ну, теперь заблудших не так много, а таких, которые сознательно назад идут, пожалуй, и нет у нас, вымирающая разновидность.

— Ты так думаешь?

— Факт.

— А я думаю, что идущие назад… Нет, не только сами идущие назад, но и других тащащие есть и среди команды «Руслана».

Виктор недовольно посмотрел на Прохора. Опять за свое? Что ему надо? Почему всякий разговор сводит к команде «Руслана» и старается обязательно опорочить кого-то, очернить? Олефиренко долго тер пальцами щетку усов, искоса поглядывая на Прохора, будто решая, стоит ли с ним продолжать разговор. Нет, не может этот парень, прошедший нелегкую школу жизни, видавший горе, воспитанный во флоте, быть клеветником! А дезертиром может быть? Оказывается, может. Черт знает что такое! Со спрутом легче было — там все ясно: обрубай ему щупальца, бей во что попало, только сильнее, только в самое уязвимое место, иначе засосет, задушит. А здесь? Виктор снова вытащил сигарету, закурил и, закашлявшись, щелчком выбросил ее за борт. «А что, если ему прямо сказать обо всем, пусть знает. Неужели и после этого не перестанет наушничать?» Виктор сел рядом с Прохором, положил ему руку на плечо.

— Слушай, Прохор. Твой отец погиб на фронте. Погиб как честный человек, защищая Родину. Мать твоя получила похоронку. Горько тебе было без отца расти. Но ты знал: погиб за Отечество. Тут, по-моему, обиды никакой быть не может: не он один пал, не ты один сиротой остался… Была война, его убили фашисты, и ты ненавидишь фашистов. Конечно, не только потому, что они убили твоего отца. Но твоя ненависть вдвойне справедлива…

— Ты к чему этот разговор ведешь, Виктор?

— Слушай, не перебивай…

Виктора снова начал душить кашель. Он прижал к губам платок, и Прохор увидел темные пятна на белом полотне.

— Я тоже рос сиротой, — продолжал Виктор, тщательно вытерев губы и спрятав платок в карман. — Отца расстреляли… хотя он был честный человек, настоящий коммунист… Ты знаешь, что сейчас многих реабилитировали. Его тоже… Моего отца оклеветали. Ты понимаешь? Значит, должен понять и то, что я клевету ненавижу. Большая она или малая, с умыслом или по ошибке, все равно ненавижу… Ненавижу так же, как и фашизм. Понял? Так что для меня клевета — враг номер один. И коммунизм для меня это прежде всего честность и справедливость. Я так думаю, что можно всех накормить до отвала, одеть в самые дорогие костюмы и платья, поселить в хоромах и выдать каждому по автомашине, но если у них не будет честности и справедливости, — счастья не будет. А без счастья какой же это коммунизм!.. Коммунизм не для обжор и не для модниц строится.

В городе гасли огни. Зарево блекло. Звезды становились крупнее и ярче. Море темнело. От воды поднималась дымка, ползла на причал, на берег. Виктор помолчал, глубоко вздохнул и снова положил твердую, сильную руку самбиста на колено Демича.

— Для чего я тебе говорю об этом? Чтобы ты никогда мне больше не высказывал необоснованных подозрений. Они клеветой пахнут. Есть факты — говори. Нет — выясняй, проверяй, делай что хочешь… Ты говорил, что Качур жулик, и сейчас, наверное, об этом сказать хотел. Об этом же мне и Осадчий намекал однажды. Но где у вас факты? Такие, чтобы можно было проверить? Нет их у вас. А между тем Мирон — пьяница, всем известно. А ты… Ты меня извини, Прохор, за откровенность — говорю, что думаю и думаю, что говорю, — после того, как ты сбежал от ребят, верить тебе не могу. А Качур? Позорного за ним ничего не наблюдал, работу выполняет лучше других, дело знает и любит. Есть в нем один недостаток, но вовсе не тот, который вам мерещится. Он сам говорит: «Мое дело лазить под воду». Вот в чем его слабина. Он — работяга, поденщик, а не хозяин, он знает одно: «зарплата — столько-то, за спуск — столько-то», а что он будет поднимать со дна моря, для чего — это его не касается.

— И это в экипаже коммунистического труда? — насмешливо спросил Прохор.

— Нет, — спокойно продолжал Олефиренко. — Это в экипаже, борющемся за звание коммунистического. Борющемся, понимаешь?

Оба помолчали.

— Слушай, Виктор, — снова начал Демич. — Кончается квартал, к октябрьским праздникам будут подводить итоги соревнования, и не исключена возможность, что команду «Руслана» объявят экипажем коммунистического труда.

— Ты угадал. В парткоме уже был об этом разговор, очевидно, в канун праздника будет и собрание экипажа по этому поводу.

Демич резко поднялся с банки, чуть не ударившись головой о туго натянутый стальной строп.

— И ты промолчал в парткоме? — еле сдерживая возмущение, бросил он Виктору.

— О чем?

— О Качуре, об Осадчем, о том, что Бандурка плохо учится, наконец, обо мне, черт возьми, если ты считаешь меня дезертиром?

— Да, промолчал. — Виктор, худой и длинный, поднялся и встал рядом с Демичем. — Промолчал и считаю, что на собрании об этом тоже говорить незачем… И ты об этом говорить там не будешь.