Синее безмолвие - [20]

— Горе мое веснушчатое проснулось, — еле слышно сказала Люда.

Ленька посмотрел на нее, и на губах мальчика затеплилась улыбка. Потом он перевел глаза на Прохора. Посмотрел и отвернулся к стене: то ли обиду припомнил, то ли узнавать не захотел. Прохор хотел было заговорить с Ленькой, но почувствовал, что его пальцы взяла горячая рука и, тихонько вздрагивая, сжала их. Прохор посмотрел на Людмилу. Она показала глазами, чтобы он молчал. Вдруг Ленька быстро повернул голову и посмотрел прямо в глаза Прохору, сперва удивленно, потом радостно:

— Ты, Прохор?

— Я, Ленюшка, я….

Искры погасли в Ленькиных глазах, он смежил веки, полежал немного и попросил:

— Зови меня просто Ленькой, ладно?.. Это я только для нее Ленюшка, — показал он глазами на сестру.

Людмила взяла исцарапанную ладонь брата, прижала к своей щеке.

— Я ведь свое обещание выполнил, Ленька. Принес тебе акваланг.

— Еще бреши!

И вдруг спохватился и потянулся обеими руками к сестре.

— Людочка, прости! Честное пионерское, больше не буду.

Она грустно покачала головой:

— Ладно уж. Ради гостя прощу.

— Покажь сюда, — попросил, когда Прохор открыл чемодан.

Он гладил худой рукой стальные баллоны, трогал маску, ремни, гофрированные шланги и все спрашивал:

— Это — легочный автомат с редуктором, да?

— Это — манометр, да, Прохор?

— Это — загубники?

НЕЛЬЗЯ УБИВАТЬ МЕЧТУ

Несколько дней провозился «Руслан» с греческим сухогрузом. Штормовые волны и бешеный ветер развернули потерявшего ход грека бортом вдоль водяных валов и, очевидно, долго несли его к берегу, то поднимая на могучих гребнях, то опуская между ними, пока не посадили всей кормой на скалистую банку. Через трещину в корпусе в трюм набралось много воды, и для того, чтобы судно снова могло держаться на плаву, надо было облегчить его, снять часть груза. Экипаж «Руслана» работал день и ночь, не думая об отдыхе. Пищу принимали там же, где работали, на палубе или на мостике, под свист крепнущего ветра, грохот волн и гром сталкивающихся стальных бочек-понтонов. Только к исходу второго дня сухогруз был облегчен настолько, что буксир мог стянуть его с банки, а на пробоины и трещины были заведены мощные пластыри, преградившие воде доступ в трюм. Надвигалась третья штормовая ночь, а спасенное судно надо было отбуксировать в безопасное место. Виктор и сейчас еще слышит, как, будто пушечные выстрелы, бьют упругие валы о борта судов. Не раз с треском лопались стальные канаты и моряки, рискуя жизнью, заводили вместо них новые. Команда измучилась, промокла до нитки.

Виктор все эти дни не сходил с мостика и, когда «Руслан» вернулся на стоянку, почувствовал сильную усталость. Но это была совсем другая усталость, ничуть не похожая на ту, которую он пережил на прошлой неделе после чтения письма матери. Та щемила душу, надрывала сердце, мутила сознание. Эта валила с ног, но не давила, не угнетала. От нее стучало в висках и болело в груди, но сознание было ясным, а в сердце не ощущалось горечи и обиды. Проспав более половины суток в каюте, Виктор проснулся свежим, душевно уравновешенным и с наслаждением потянулся так, что хрустнули суставы.

Остаток дня заняло письмо к матери и подготовка контрольной работы в заочный институт. Работалось легко, сложные расчеты, над которыми Виктор раньше просиживал долгие часы, теперь не казались такими трудными и ложились на бумагу аккуратными колонками цифр и четкими формулами.

Только поздно вечером Олефиренко вышел на палубу подышать свежим воздухом. Шторм утих, будто его никогда и не было. Тишина! Огни города на высоком берегу сливались с густыми зарослями звезд, и Млечный путь казался продолжением электрического зарева. И море, как небо, — все в отражениях огней, в отсветах звезд, в бледном свечении, исходящем из глубины. Воздух чист и прозрачен, и в нем, как в хрустале, все видно далеко и нечетко. Вон идут по причалу двое. Один, высокий, в черном, широко и твердо шагает, заложив руки в карманы брюк. Второй, чуть ниже, в светлом расстегнутом макинтоше и шляпе, сбитой на затылок, еле поспевает за ним. Поворачивают на сходню, идут на «Руслан». На оклик вахтенного отвечает высокий.

— Свои. С берега.

Олефиренко узнал по голосу Демича, позвал его к себе.

— Кто это с тобой?

— Мирон.

— Осадчий? Опять пьяный?

— Выпивши… Я его уже у причала встретил. Говорит, у сестры на свадьбе был.

— Сегодня на свадьбе, месяц тому назад на смотринах набрался, на работу опоздал — позор на все Черное море.

Прохор вспомнил, что в прошлое воскресенье вечером, когда команда была на берегу, в кубрике спал пьяный Осадчий. Говорят, его Качур еле притащил на корабль. И хотя пошла всего вторая неделя, как Прохор принял спусковую станцию, ему стало стыдно перед Виктором за подчиненного.

— Наш с тобой подчиненный, да не в нашу сторону идет.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Олефиренко. Он только что готов был обрушить на Осадчего самые обидные слова, утром он его вызвал бы к себе в каюту и учинил бы Мирону такую баню, что тот запомнил бы, как говориться, до новых веников. Но чтобы Прохор, обманувший товарищей, отступивший от своего слова, только-только прибывший на судно Прохор, смел так судить о людях «Руслана»?! Нет, это уже слишком! Ни одного члена экипажа, даже пьяницу Мирона Осадчего, капитан Олефиренко не даст в обиду Демичу. Находить недостатки легко, а вот попробуй, поработай с мое, повозись с таким экипажем, какой достался Виктору Олефиренко.