Синдром Фауста - [2]

Роза следила за мной с явным удовольствием. Взгляд ее потеплел и даже чуть заслезился. Еще бы – ведь передо мной были звездные часы ее жизни. Так, кажется, назвал одну из своих книг покончивший с собой в разгар Второй мировой войны Стефан Цвейг.

Я подошел и поцеловал Розу в щеку. Она была сильно напомажена и подрагивала, как у всякого, кого не пощадила болезнь Паркинсона. Во рту остался привкус чего-то жирного и безвкусного. Роза слегка ущипнула меня за подбородок и улыбнулась.

– Шарль, шери! Я так рада, что ты пришел! Забыл? Сегодня – день моего рождения. Мне исполнилось восемьдесят восемь.

Она всегда называла меня так, чуть грассируя, на французский манер. Тем самым она как бы напоминала мне, что, как бы я ни строил из себя американца, свои студенческие годы я провел в Париже.

Я изобразил на лице шаловливую улыбку.

– Вы всегда были склонны к преувеличениям, маман!

Роза даже встрепенулась от удовольствия. Дрожь в лице была теперь почти незаметна.

– Ты стал льстецом, негодник…

Я смущенно погладил ее морщинистую руку:

– Надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы об этом сообщить?

На губах мумии возникло подобие улыбки. Она озабоченно качнула головой:

– Нет, конечно…

Роза приподняла брови и отвела взгляд.

– Мне снятся дурные сны, поросенок. В моем возрасте это плохое предзнаменование… Я все время думаю о Руди…

Я хотел успокоить старуху: ведь она всегда была так трогательно нежна со мной.

– Ваш сын, маман, уже не мальчик. Мы с ним – ровесники. И нечего вам о нем беспокоиться. Он неплохо устроился и сделал карьеру.

От негодования голова Розы затряслась особенно сильно. Мумия попыталась привстать, но я остановил ее с ласковой настойчивостью.

– Не хорохорьтесь, маман! В вашем возрасте стоит бережнее обращаться с нервами.

Она послушно опустилась на подушки.

– Вот так-то лучше…

Теперь губы у нее предательски искривились, а в глазах заблестели слезы.

– Бедный Руди! Попасть в лапы такой стерве…

– Вы должны заботиться о себе, маман!

Старуха зажмурилась, словно давая понять, что еще немного, и она успокоится. Через мгновение она открыла глаза и бросила взгляд на фотографию франта в опереточном мундире.

– Тебе ведь не надо говорить, чья кровь течет в жилах моего Руди, – томно вздохнула она.

Я изобразил на лице легкое негодование: как только могла она в этом усомниться?

– Еще бы, маман! Самая настоящая королевская…

Роза снова, теперь уже удовлетворенно, прикрыла веки. Но они почти тут же открылись, и в них, как армада бомбардировщиков, заполыхали отблески давних обид.

– А эта дрянь… Руди ведь так талантлив, Шарль! Знаешь, он мог стать великим дирижером. Как Тосканини. Или – фон Караян. У него для этого все данные… А как он играет на флейте… На кларнете… Но его загубила Абби. Настоящая тварь…

– Но Руди – профессор музыкологии, маман! У него двое взрослых детей, его уважают коллеги, знакомые.

Я забылся: пытаться переспорить ее было немыслимо. От возмущения Роза даже поперхнулась. Рука ее лихорадочно затряслась, словно старуха рвалась кого-то наказать.

– И это говоришь ты?.. Ты?.. Она ведь обращается с ним, как сучка… Не хочу, чтобы она знала, но тебе я скажу…

Голос Розы становился все громче и отрывистее. В нем даже зазвучали торжествующие нотки.

– Его высочество подарил мне до войны виллу. В Швейцарии… Ты представляешь, чего мне стоило скрыть это от родного сына?

Я уловил момент и ухмыльнулся:

– Еще бы! Ведь для женщины, маман, молчание – самое несносное из всех возможных видов наказания.

Старуха одышливо рассмеялась:

– Ты невозможен, Шарль!

Внезапно она показала указательным пальцем на тумбочку возле кровати. На пальце был перстень: огромный, с явно фальшивым камнем.

– Десятки лет я хранила как зеницу ока эти документы… А теперь…

– А теперь решили написать воспоминания? – ухмыльнувшись, спросил я. – Представляю, каким бестселлером они могут стать!

Она махнула рукой: всегда ты так, а я ведь с тобой серьезно…

– У меня скверное предчувствие, Шарль. Не знаю, в чем дело, но очень скверное… Ты ведь самый близкий друг Руди. Больше чем друг, правда?! Сколько вам пришлось вместе пережить!.. Поклянись, что эта мерзавка ничего не будет знать…

Я поднял руку и проговорил голосом голливудского актера:

– Клянусь, маман! На Библии. На Коране. На конституции Соединенных Штатов…

Этот маленький спектакль пришелся старухе по душе.

– Достань-ка, – вновь протянула она палец в сторону тумбочки. – Это там. Вчера приезжал нотариус и привез все документы. Они хранились у него. Теперь будут у тебя…

Я наклонился и вытащил старомодный конверт. Он был запечатан настоящими сургучными печатями. А пахло от него прелью и невозвратимыми годами.

Мне вдруг отчаянно захотелось встать и броситься наутек. Но я не мог этого сделать.

Чтобы скрыть внезапный порыв брезгливости, я стыдливо погладил рукой одеяло и спросил:

– Может, вам чего-то не хватает, маман? Чего-то хочется? Только намекните…

Старуха бросила на меня озорной взгляд:

– Еще бы! Но ты мне не поможешь.

Я изобразил умильную гримасу:

– Ну, если это касается второй молодости, маман, то конечно же нет. Я ведь не Фауст… Но в остальном – из кожи вон вылезу…

Наверное, мой голос прозвучал слишком бодро. На лице Розы заблуждала улыбка мумии. Нет-нет, читалось в ней: за последние несколько тысяч лет люди нисколько не изменились.