Синайский гобелен - [89]
Это уже неважно, все уже неважно, должно быть, наступает ночь, потому что дым густеет и чернеет, им можно накрыться, как одеялом, и уснуть. Напорное, они уже много часов здесь, Сиви и Тереза бредят, а Хадж Гарун потерянно бродит среди цветов, кругом пожар, все они задыхаются в дыму, даже великий генерал Стерн. Пошел он к черту со своими мечтами, он ничем не лучше прочих, растерялся, как и все они.
Фельдмаршал Стерн? Генералиссимус Стерн? Какой чин он присвоил себе в своей воображаемой империи? Благородное дерьмо, долбаные идеалы, так же растерялся, как и все в этом саду, сразу видно, что он никогда не умирал от голода и не скрывался от «черно-пегих».
Контрабанда оружия — чего ради? Какого черта? «Черно-пегие» все равно вернутся. Сегодня ты их прогонишь, а завтра они опять придут, они всегда возвращаются, а вечно прятаться невозможно, нет, не на этом свете. Лучше не думать об этом, а отдохнуть, закрыть глаза, и пусть она приходит, она ведь все равно в конце концов придет, ее ничем не остановить, тут ничего не поделаешь, она сама придет, не сегодня, так завтра, как «черно-пегие».
Дикая боль. Он поскользнулся и упал на сломанный локоть.
Ну вот, дождались, и Стерн, конечно, прозевал. Только охранявший их бдительный Хадж Гарун, трогательно жалкий в своем ржавом шлеме и изодранном желтом одеянии, поднял меч, готовый сразиться с турецким солдатом, который вошел в калитку и целился в него из винтовки, точно в середину туловища.
Чего ради? Он же не успеет сделать и шагу, как его застрелят. Во имя чего? За что?
За Иерусалим, конечно. За свой любимый мифический Иерусалим.
Вот он опять вышел биться с вавилонянами и римлянами и всеми прочими бесчисленными армиями завоевателей, и они, конечно, одержат верх, но он все равно будет защищать свой Священный город, в дыму и пламени, ослабевший от голода старик в смешном шлеме и изношенной накидке, с трудом передвигающий тонкие ноги, поддерживаемый видениями пресвитера Иоанна и Синдбада, униженный и оскорбленный, безнадежно запутавшийся, но вновь готовый к бою. Как сказал он во время первой встречи, когда защищаешь Иерусалим, всегда оказываешься на стороне проигравших.
Турецкий солдат хохотал. О'Салливан Бир выстрелил ему в голову.
Потом Хадж Гарун ходил, собирая их, ласково называл их детьми и говорил, что в этом саду отдыхать не стоит.
Гавань, хаос. Двухмильный берег, сто футов глубины. С одной стороны турки, с другой — вода.
Там было пятьсот тысяч человек и горящий город.
Турки вокруг были заняты грабежами, убийствами и изнасилованиями. У запряженных в повозку лошадей загорелись поводья, и животные помчались сквозь толпу, топча людей. Местами люди стояли так плотно, что мертвые не падали, подпираемые живыми.
Сиви и Тереза бредили порой до визга, Хадж Гарун без устали накладывал повязки и утешал умирающих, поддерживал старух и закрывал глаза окоченевшим у них на руках детям. Стерн исчезал в поисках спасения и возвращался.
Наступила ночь, ночь воскресенья. Пламя во тьме, вопли во тьме, отрубленные во тьме руки и ноги, поклажа, стоптанная обувь.
Неподалеку от Джо лежала маленькая девочка, и он все время от нее отворачивался. Длинные черные волосы, белая кожа, черное шелковое платье, лицо искромсано. Через разорванную щеку виднелись маленькие белые зубки. Глаза закрыты, губы стиснуты, на груди, там, куда ее ткнули штыком, красное мокрое пятно, и еще одно внизу живота, между ног натекла черная лужа.
Она стонала очень тихо, но всякий раз, когда он отворачивался, этот стон тяжким грузом наваливался на плечи. Как он вообще мог слышать ее отсюда? Нет, конечно, показалось.
На мостовой в ярде от нее лежал башмак. Дешевый, изношенный, подошва почти совсем стоптана, одинокий, грубый, помятый башмак. Сколько сотен миль прошел он, чтобы попасть сюда? Сколько раз за многие годы его чинили, чтобы он дошел досюда? Сколько лет? Сколько сотен миль?
Тяжесть надавила на плечи, он отвернулся. Глаза закрыты, губы сжаты. Белые зубки, кровавые пятна, черная лужа между ног. Восемь или девять лет, и некому о ней позаботиться. Одна именно возле него. Ну почему?
Он посмотрел на ее туфли. Новые, из блестящей черной кожи, совсем не ношенные, но все в засохшей грязи, особенно каблуки. От каблуков до лодыжек все в грязи, она упиралась в землю, когда на ней были солдаты. Сколько солдат? Сколько это продолжалось?
Слишком много, слишком долго. Ей уже ничем нельзя помочь. Она вот-вот отдаст Богу душу, вот так, в черном платьице в воскресный день. Воскресный? Да, все еще воскресенье.
Ты что, не слышишь, что она говорит?
Голос Стерна. Он повернул голову. Над ним стоял Стерн, смертельно усталый, с отчаянным лицом, перепачканный в саже и крови. В глазах пустота, он посмотрел на его ботинки. Старые и неухоженные, удивительно. Почему у такого важного генерала такая дешевая обувь? Старые и изношенные башмаки Стерна.
Что?
Ты что, черт побери, не слышишь, что она говорит?
