Синайский гобелен - [77]

Ну, что вы об этом думаете? спросил Стерн с улыбкой.

Думаю, это, конечно, более жизнерадостная теория.

Конечно, счастливый финал две тысячи лет спустя. И не такой уж невозможный. В общем, мой собственный отец в прошлом веке поступил примерно так же.

Что он сделал? Передвинул Иерусалим?

Нет, на это нужно больше времени. Я имел в виду уход с опустевшей вершины в измененном обличье. А он тоже был сравнительно знаменит и, представьте, довольно-таки узнаваем.

И никто так и не узнал, кто он?

Лишь те, кому он сказал сам.

Но откуда вы знаете, что вам он сказал правду?

Стерн улыбнулся. Он уже почти победил ее.

Я понимаю, что вы хотите сказать, но все же я должен ему верить. То, что он сделал, слишком невероятно, чтобы не быть правдой. Невозможно так подделать жизнь.

Все равно, подделки могут быть очень масштабными.

Я знаю.

Один человек даже подделал всю Библию.

Я знаю, повторил Стерн.

Почему вы так говорите?

Ну, вы же говорили о Валленштейне, не так ли? Албанском отшельнике, отправившемся на Синай?

Она удивленно посмотрела на него.

Откуда вы знаете?

Стерн улыбнулся еще шире. Наконец-то он нащупал то, что искал.

А разве вы не о нем говорили? Траппист, который нашел подлинную Библию и был так удручен ее хаотичностью, что решил изготовить собственную, поддельную? А потом уехал обратно в Албанию, где дожил до ста четырех лет в темнице под замком в черной глухой келье, единственном месте, где он мог жить, потому что стал Богом? И все это время о нем заботилась София Молчунья, ставшая к тому времени, как я повстречал ее, Софией Хранительницей Тайн? Которая так потрясена была смертью Валленштейна в 1906 году?

Но это же неправда.

Что?

Что Валленштейн умер в 1906 году.

Правда.

Этого не может быть. Я в то время была там.

Тогда вы, должно быть, Мод. Вы бежали в Грецию, а у Екатерина случился припадок, и у него полопались все вены, на такую смерть обрекла его родная мать София, во всяком случае, сама она так считала. Она рассказала мне всю эту фантастическую историю, когда я застрял там во время первой Балканской войны. Рассказала, видимо, потому, что просто не могла больше держать в себе груз этой тайны. Причудливо перемешаны величие и суеверие в этой женщине. Она всерьез верила, что безумие Екатерина развилось потому, что сам Валленштейн был ангелом, в самом буквальном смысле не святым, а ангелом небесным, который не мог породить нормальное человеческое дитя, потому что был сверхчеловеком. А может, и был в нем какой-то такой проблеск, принимая во внимание масштабы его подделки.

Мод молча смотрела на него, все еще не веря.

Двадцать семь лет назад, прошептала она.

Да.

Но разве может хоть что-то из этого быть правдой?

Здесь правда все, но далеко не вся. Могу, например, рассказать про вашего ребенка. София назвала его Нубаром, родовое имя, похоже, она сама из армян. Она воспитала его и любила его так же сильно, как ненавидела Екатерина. И оставила ему немалое наследство, которое сколотила на сделках на нефтяном рынке. Он очень влиятельный человек, хотя мало кто даже слышал о нем. А теперь что вы обо всем этом думаете?

Ничего. Я даже не в состоянии ничего думать. Все это какое-то волшебство.

Вовсе нет, смеясь сказал Стерн, взял ее под руку и повел по улице прочь от воды.

* * *

В тот и множество других вечеров они говорили допоздна, отчаяние ее постепенно отступало и в конце концов ушло совсем, и кошмар ее первого замужества и одиночество второго, когда она чувствовала, что брошена любимым человеком, и скрытый детский страх, разросшийся до такой степени, что она уже не могла его выносить и убежала от Джо, от большой любви всей своей жизни, того единственного в мире, чего ей всегда хотелось, волшебной грезы, ставшей явью в Иерусалиме — и утраченной.

Каждое действие потом отдавало тщетой и горечью. Шли годы, она с ужасом понимала, что стареет. Она стала вновь искать Сиви, хоть какое-то связующее звено с прошлым, и с удивлением узнала, что он тоже живет в Стамбуле; с трудом найдя его, она была потрясена, настолько отличался он от того элегантного светского человека, каким она знала его во время Первой мировой войны. Одинокий и жалкий, он работал теперь простым служителем в больнице для неизлечимо больных.

Потом эта странная запутанная история с его бывшей секретаршей, не дававшая ему покоя, он пересказывал вновь и вновь, как Тереза уехала в Палестину, в местечко под названием Эйн-Карем, в арабскую колонию прокаженных, словно наложив на себя какую-то ужасную епитимью.

Это казалось непостижимым. Как мог человек так перемениться?

Стерн покачал головой. Еще не время было говорить, слишком свежа еще память о той воде, возле которой она стояла. Сиви? Да, он его как-то видел, всякий, кто хоть немного жил в Смирне, знал Сиви. Да, и Терезу тоже. Он кивнул, чтобы она продолжала рассказ.

Она нашла доброго и нежного Сиви совершенно сломленным, он жил в маленькой убогой комнатушке близ Босфора, печальный, растерянный и мрачный, настолько потерянный, что часто даже забывал поесть.

Она решила посвятить себя заботам о нем, это было лучшее, что она могла сделать. Она мыла пол и посуду, готовила и на время почувствовала себя увереннее. Заботы о Сиви придавали ее жизни хоть какой-то смысл. Но потом настал тот ужасный дождливый день, когда она зашла в больницу забрать его после работы, как делана каждый день, и обнаружила его привязанным к кровати, шагнувшим за непроницаемый барьер безумия, это было в тот самый вечер, когда Стерн повстречал ее у воды.