Символ веры - [7]

— Думаю, сегодня ночью, — вдруг произносит он отчужденно. — Восемь часов подряд смотрел в бинокль, — достает из-под рясы вполне приличный полевой «Цейс». — Постоянная охрана — ее злоказовские держали — ушла стройными рядами два часа назад. Грузовик прибыл. «Фиат». В кузове сидели незнакомые, новые совсем. Я так полагаю, что приехали эти… для того. Однако вам пора уходить. Как бы перед этим самым не поднялись они сюда…

Спускаемся… На прощание крепко жму ему руку. Поколебавшись мгновение, он протягивает золоченую пуговицу с орлом: «Возьмите, это — его…» — «Молитесь за них и за нас». Он крестит нас вслед.

Улица. Петр погашал, сжался, взгляд — как у собаки, над которой занесен лом. «Как… как возможно… Ведь — помазанник же…»

Время — на царство, время — на плаху.

Теперь нужно делать дело.

Белое.

ЯКОВ ЮРОВСКИЙ

Белый потолок, белая стена, белая дверь и женщина с непроницаемым лицом — в белом халате. У меня остался только этот цвет — наверное, за то, что всю мою жизнь я был ему непримиримым врагом. Это, конечно, шутка, плохая, наверное, но по-другому мне уже не шутить, дни мои сочтены. В тот день, когда меня привезли сюда, в кремлевскую больницу, я услышал шепот у дверей: «Юровский? Тот самый?» Да, я тот самый Яков Михайлович Юровский, мещанин города Каинска Томской губернии, большевик-подпольщик, потом комендант дома Особого назначения по охране бывшего царя Николая и его семьи, позже — сотрудник ЧК — я вел следствие о покушении Фани Каплан (Ройд) на Ленина, работал в Гохране, обсуждал с Лениным, как правильно поставить дело охраны и учета государственных Ценностей, и получил от Владимира Ильича письмо по этому поводу, в тридцатые годы был директором Политехнического музея в Москве. И вот — я умираю, какая страшная боль в желудке, какая страшная боль… Только что закончил письмо к товарищу Сталину: органами НКВД арестована моя старшая дочь Римма, участница подполья, отдавшая себя партии целиком, без остатка, в момент ареста она работала секретарем РК ВКП(б). Я написал, что в нашу госбезопасность пробрались враги, мне уже нечего терять… Но что будет с Александром — он так хотел стать военным моряком, с младшим — Женей?.. И каков мой личный итог? В 30-м товарищ Сталин приказал всем нам, причастным, и мне лично — в первую голову: «О Романовых больше ни слова!» Что ж, мы солдаты партии, свершившееся умрет вместе с нами. В прошлое воскресенье мой лечащий врач смягчила непроницаемость своего лица и закрыла дверь палаты на ключ: «Как это было? Вы извините, я долго не решалась». Я сразу понял, почему она наконец решилась: я — на пороге… Ответил: «Не помню». И она понимающе кивнула, а я не смог уснуть до утра. После обхода я аккуратно разорвал на листки пакеты из-под передач — их накопилось много, и вот тороплюсь записать на этих случайных обрывках бумаги (нельзя привлекать внимание, и я не прошу нормальных листков) огрызком химического карандаша самое главное… Зачем? Не знаю. Кому это нужно? Наверное, будущему. Для конспирации на обороте каждого листка я старательно описываю свое состояние. Например, сегодня мне особенно худо… Лишь бы сохранились эти листки…

Уралсовет заседал ночью, было ровно два. Я молча сидел в углу. «Сколько выстоит город?» — «Несколько дней». — «Товарищи, телеграмма из Москвы получена, мы обязаны принять решение. Высказываться по возможности кратко».

— Центральное правительство обещало суд над Романовыми. Их нужно доставить в Москву.

— Какие же обвинения предъявит суд?

— Поражение в русско-японской войне, поражение в империалистической, последствия которой еще не миновали, расстрелы: 9 января 1905 года, Ленский, казни революционеров на Лисьем Носу, бесчисленные убийства и казни ни в чем не повинных! Здесь можно добавить развал государства, распутинщину, лихоимство и распад. Эта преступная шайка должна погибнуть!

— Но Николай Второй не утвердил ни одного смертного приговора!

— Но и не помиловал никого.

— Какие обвинения предъявит суд жене и дочерям? Слугам?

— Товарищи, мы скатываемся к пустым словопрениям. Велики, страшны и бесчисленны преступления Романовых. Вспомним Великую французскую революцию. Она вынесла смертный приговор и Людовику, и Антуанетте.

— Но она пощадила Дофина.

— Это бесплодные прения, товарищи. Предлагаю вспомнить о революционной и партийной дисциплине и голосовать. Кто за расстрел всех без исключения Романовых и всех без исключения слуг?

— Там есть поваренок, мальчик. Его следует исключить.

— Сейчас мы отдадим приказ коменданту, и мальчика уведут. Итак… Против? Воздержавшихся? Нет. Уралсовет постановляет: Романовых и их слуг — расстрелять. Приговор привести в исполнение сегодня ночью. Комендант, приговор постановлен: всех. Мальчика немедленно увести в дом охраны. Вы доверяете своим людям?

— Четверым, и только для наружной охраны — на время исполнения.

— Что предлагаете?

— Мы должны считаться с душами людей. С молоком матери всосал русский человек преклонение перед царем.

— Неправда! Здесь среди нас русских — подавляющее большинство. Мы ненавидим царя!

— У вас опыт борьбы. Каторги и ссылки. Они же — простые рабочие, малограмотные, крестов еще не сняли. Предлагаю: охрану в замысел не посвящать — кроме четверых. Мне нужно одиннадцать человек. Я возьму их по вашему приказу в Первом камышловском полку. В нем много интернационалистов, для которых Романовы и их люди — пустой звук. Я должен объяснить технику расстрела?