Симулякры и симуляция - [6]

Разумеется, врач-психиатр уверен в том, что «для каждой формы умопомешательства есть особое место в последовательности симптомов, о которой симулятор не знает, и чье отсутствие не ввело бы в заблуждение психиатра». Все это (датируемое 1865) для того, чтобы спасти, во что бы то ни стало, принцип истины и избежать вопроса, который задает симуляция — понять, что истина, референция, объективная причина перестали существовать. Однако, что может поделать медицина с тем, что ускользает то там, то здесь от болезни, то там, то здесь от здоровья, с дублированием болезни в дискурсе, который не является больше ни истинным, ни ложным? Что может поделать психоанализ с раздвоением дискурса бессознательного в дискурсе симуляции, который больше никогда не может быть скрыт, так как не является больше и ложным[32]?

Что может сделать армия с симуляторами? Обычно она их разоблачает и наказывает, согласно ясному принципу определения местонахождения предмета. Сегодня она способна переформировать очень хорошего симулятора в точности эквивалентного гомосексуалисту, сердечному больному или «настоящему» сумасшедшему. Даже военная психология отступает перед картезианскими истинами и не спешит делать различие между ложным и истинным, между симптомом «произведенным» и симптомом аутентичным. «Если он так хорошо изображает сумасшедшего, то, значит, он таковым и является.» И она не ошибается: в этом смысле, все умалишенные симулируют, и эта неразличимость является худшей из деструкций. Именно против нее классический разум вооружился всеми своими категориями. Но сегодня именно она опровергает их снова и уничтожает принцип истинности.

По ту сторону медицины и армии, областей выбора симуляции, вопрос отсылает к религии, и симулякру божества: «Я отстаивал точку зрения, что в храмах не может быть симулякра, потому что божество, оживляющее природу, не может быть репрезентировано». На самом деле может. Но чем оно становится, как только обнаруживается в иконах, когда оно множится в симулякрах? Остается ли оно высшей инстанцией, которая просто воплощается в образах видимой теологии? Или же оно исчезает в симулякрах, которые, единственные, раскрывают собственную роскошь и мощь ослепления — видимый механизм икон, заменяющий чистую и сверхчувственную идею Бога? Это именно то, чего так боялись иконоборцы, чья тысячелетняя борьба продолжается и по сей день[33]. А все потому, что они предчувствовали это всемогущество симулякров, их способность стирать Бога в сознании людей, и истина, которую они приоткрывают, разрушительная, всеуничтожающая, заключается в том, что в действительности Бога никогда и не было, что существовал всегда только симулякр, более того, сам Бог был всегда своим собственным симулякром — отсюда проистекало их бешеное желание разрушать образы. Если бы только они могли поверить в то, что образы служат лишь для того, чтобы скрывать и маскировать платоновскую Идею Бога, у них исчезли бы причины их разрушать. Можно жить, исходя из идеи искаженной истины. Но их метафизическая тоска происходила из идеи о том, что образы вовсе ничего не скрывают, и что, в целом, они являются не теми образами, которые меняются в самих себе посредством оригинальной модели, а совершенными симулякрами, излучающими навсегда свой собственный гипноз. Однако необходимо любой ценой предотвратить смерть божественного референта.

Мы видим, что иконоборцы, которых обвиняют в презрении и отрицании образов, были теми, кто по достоинству их оценивал, напротив, иконопоклонники, видевшие в них только отражения, довольствовались почитанием Бога в этой филигранной работе. Но можно сказать и наоборот, что иконопоклонники обладали самым современным духом, самым отважным, потому что под завесой исчезновения Бога в зеркале образов, они уже обыгрывали его смерть и его исчезновение в богоявлении его репрезентаций (о которых они, может быть, знали, что они уже ничего не представляют, что они чистая игра, но что именно там разворачивается великая игра — осознавая также, насколько опасно снимать с образов маску, поскольку они скрывают, что за ними нет ничего).

Так поступят Иезуиты, которые будут основывать свою политику на виртуальном исчезновении Бога, а также на мирской и зрелищной манипуляции сознанием — воскрешении Бога в богоявлении власти — конец трансценденции, которая служит отныне лишь алиби совершенно свободной стратегии влияний и знаков. За вычурностью образов прячется серое превосходство политики.

Таким образом, ставкой всегда будет убийственная мощь образов, убийственных для реального, убийственных для их собственной модели, как византийские иконы могли быть убийственны для божественной идентичности. Этой убийственной мощи противостоит мощь репрезентаций, как мощь диалектическая, видимый и трансцендентный посредник Реального. Вся западная вера и совесть целиком ввязались в это пари репрезентации: пусть знак отсылает к глубине смысла, пусть знак заменит смысл, и пусть что-то обеспечит эту подмену — Бог, разумеется. Но если Бог сам может быть симулирован, то есть может быть сведен к знакам, образующим веру? Тогда вся система становится невесомой, она сама отныне есть не что иное, как гигантский симулякр — не нереальное, а симулякр, то есть не соотносится больше с реальным, а соотносится сама с собой, в беспрерывном потоке, в котором ни референция, ни пространство больше не имеют место.