Сильвия - [35]

— Сержант Хоумер, милок, а вот ты, видать, порядков наших совсем не знаешь, правильно говорю?

— Какой я вам милок…

— Ну, милок, не милок, ты лучше скажи, откуда такой взялся?

— Да вот взялся. В общем, милок. Только говорить мне очень трудно, язык не ворочается. Может, потом побеседуем, когда прочухаюсь?

— А ты уже прочухался, милок. Челюсть тебе малость попортили, только и делов. Вообще, дешево отделался, вот, правда, морда у тебя вся была в собачьем дерьме, когда тебя нашли. Теперь лучше, не бойся.

— Ничего не лучше. Где я нахожусь?

— В больнице округа, вот где. А сам-то ты знаешь, кто ты такой есть, а, милок? Память тебе, часом, не напрочь отшибло? А то смотри, восстановим.

— Знаю, знаю.

— Ну, скажи.

— Слушайте, шли бы вы, дали б передохнуть, — взмолился я. — Потом придете, я вам все скажу. Даже могу будущее ваше предсказать, если желаете.

Его широкая грубо вылепленная физиономия, заслонявшая от меня всю палату, стала еще шире — видимо, сержант Хоумер улыбнулся, ласково сообщив мне:

— Вот что, милок, тебя эти красножопые малость помяли, так? — ну ты же не хочешь, чтобы теперь и американцы еще добавили, точно тебе говорю, не хочешь.

— Ладно. Только не надо меня милком называть.

— Короче, твоя фамилия-то как? — донеслось из-под улыбающейся маски. — Скажи-ка поскорей, милок, я тебя тогда по фамилии называть буду.

— Алан Маклин.

— Алан Маклин? Ладно, пусть будет Маклин, милок Ты мне вот что скажи, откуда ты к нам заявился.

— Из Лос-Анджелеса.

— И ты что же, бордели наши решил осмотреть да про какую-то Сильвию собрать сведения?

— А тебе-то откуда это известно? — прошептал я, чувствуя, что все плывет перед глазами от боли, а каждое произнесенное слово отдается в голове тяжелым ударом.

— Ты что думаешь, Алан, мы вчера с дерева слезли? Говорить не умеем, вопросы задавать? Или что с нами народ разговаривать брезгует?

— Хорошо. Да, мне нужно найти одну женщину, которую зовут Сильвия.

— Какая Сильвия?

— Сильвия Кароки.

— Кароки? Ну и фамилия, ядрена мать. Еврейка, что ли? Или из желтомордых?

— Венгерская это фамилия, венгерская. Слушай, Хоумер, — опять взмолился я, — мне говорить трудно. Голова трещит черт знает как, загнусь, наверное. Оставь ты меня в покое.

— Да, милок, здорово тебе врезали. — Опять ухмылочка эта его. — Не подфартило тебе, милок, Я вот что тебе, Алан, скажу, ты давай оклематься постарайся, а потом мы с тобой бутылочку раздавим, а? Так, посидим вдвоем вечером, согласен? Я тут такие места знаю.

Глаза у меня закрылись.

— Значит, Сильвия тебе эта нужна. А зачем?

— Потому что задание у меня такое. Работа, понял? Я частный детектив.

— Да ну? Полицейский, значит, только в одиночку работаешь. А я-то все думаю: «Странный этот Алан какой-то, по шлюхам таскается, и за это ему морду бьют».

Его форма с начищенными пуговицами и блестящими ремнями смутно маячила где-то совсем рядом.

— Все одно странно что-то, Алан.

— Бумажник мой достань, там удостоверение.

— Нет у тебя никакого бумажника, милок. Они с тебя все сняли. Штаны вот оставили, рубашку и еще трусы замазанные. Хотя вообще-то хорошие трусы, из нейлона.

— Ну, не веришь, так у лейтенанта Эбби справься из управления…

Боль тупо гудела во мне, и появлялась странная, необъяснимая эйфория, какая бывает перед тем, как теряешь сознание. Если я при смерти, пусть при смерти, даже смерть — облегчение, и сержант Хоумер оставит меня, наконец, в покое. Я отключился под мерные звуки его голоса:

— Ставь 46 000 песо, милок, точно говорю. Какой там, на хрен, тотализатор футбольный, тут такие деньги огрести можно. Давай, как оклемаешься, сразу и двинем…

Глава II

В больнице я провалялся еще целый день, а наутро меня выписали, вручив счет за медицинские услуги и такси до гостиницы. В отеле я оплатил счет, съел в ресторане бифштекс с помидорами и картофелем, выпил две бутылочки пива, а потом поднялся к себе покурить и успокоить опять начавшуюся боль в желудке. Голова больше не раскалывалась, синяки потускнели, и руки начали подживать. Но так называемые «мелкие внутренние повреждения» заставляли меня морщиться от боли всякий раз, как я пробовал вздохнуть поглубже; а из-за проклятого бифштекса я несколько часов места себе не находил, трудно было наклоняться или делать резкие движения. Больничная еда при таком состоянии, видно, самая подходящая, а бифштекс вполне мог отправить меня на тот свет. Врач в больнице успокаивал: ничего, несколько дней и приду в норму, но вот попробовал сбрить щетину и что-то засомневался, придет ли время, когда это можно будет делать, не испытывая страдания.

Побрившись и приняв ванну, я сумел немножко подремать. Разбудил меня телефон. Лейтенант Эбби из городского управления, тот самый, с которым я сразу установил связь, просил приехать к нему безотлагательно.

Эбби был из тех полицейских, которым уже на все наплевать, просто тянут лямку, чтобы заработать на жизнь. В свои сорок лет он задубел, по выражению его лица ничего нельзя было понять, кроме того, что его ничуть не трогает происходящее с остальными. Со мной он разговаривал так, что невозможно было понять, нравлюсь я ему или совсем нет. Жестом показал, где сесть, и вытащил из стола бумажник, осведомившись, мой ли.