Сильнее времени. Планета бурь - [33]
И вот Вилена на базаре, ярком, шумном, пестром… Разноречивый говор напоминает гомон птиц.
На камнях у мощеной дороги с выбитой в ней колесницами колеей сидит купец. Он разложил перед собой браслеты, серьги, кольца.
У Вилены (всегда равнодушной к украшениям) дух захватывает теперь от их красоты. Ее сжимают со всех сторон, толкают локтями молодые женщины со множеством косичек, спадающих на плечи. Вилене жаль просыпаться — она хочет снова и снова переживать непосредственность наивной покупательницы.
Золотая пластинка с письменами сверкает в лучах солнца. Нужно распластаться на жертвенном камне, повторяя: «Ила ве ту ла ерасе нак к иавил же урвар те си амеит еле илаквеала се как Астранес зила ка селе Итала».
Утром Вилена ловит себя на том, что повторяет эти странные слова. Юлий Сергеевич педантично записывает их.
Профессор тен-Кате предупредил его, что наследственная память у Вилены будет просыпаться постепенно. Нужно обязательно отметить, какой период яснее всего всплывает в ее сознании. Может быть, потребуется еще один сеанс.
Профессор Ланской, тщательно ведя дневник снов своей дочери, сокрушался:
— Каспарян, тот сразу бы определил, что это за язык. Попробуй перевести хотя бы смысл.
К величайшему изумлению Вилены, ей не составило это никакого труда. Она произнесла нечто вроде заклинания:
— В Италии, — задумчиво сказал профессор Ланской. — Во всяком случае, ничего похожего ни на один живой или мертвый язык. И уж, во всяком случае, это не латынь. Астранес? Что это за божество? Может быть, Астарта?
И вдруг он понял:
— Эрасов, говоришь ты? Но ведь это, очевидно, этрусков!
И Вилену свели с этрусковедами. Они показали тексты на знакомых ей золотых пластинках жертвенника и были потрясены. Оказывается, она настолько хорошо знала этрусский язык, что могла исправить переводы, сделанные за последние столетия, на основе корней древних славянских слов.
Авеноль, узнав об этом, решительно заявила:
— Этруски — русские. Только древние. Всегда так думала.
Юлий Сергеевич рассмеялся:
— Устами младенца глаголет истина.
— Во-первых — не младенца, а потом, что такое уста и что такое глаголет? Несовременно.
— Во всяком случае, современные лингвисты допускают, что это действительно так — родство этрусского языка с древним славянским.
Вилене нужно было перенести удар. Тен-Кате ошибся. Он пробудил в ней слишком давнюю память, полезную науке, но бесполезную ей.
Как это ни было курьезно, но Вилена думала о своей судьбе будущей звездолетчицы на этрусском языке. Правда, не хватало понятий. В голове была мешанина из древних и современных слов.
Юлий Сергеевич осторожно посоветовал ей остановиться. Нельзя искушать судьбу, а вернее, науку с ее исканиями. Второй эксперимент может быть менее удачным, если не трагическим.
Но Вилена уже уподобилась лыжнику, несущемуся для прыжка с трамплина — останавливаться было уже нельзя.
И она снова улетела в Голландию.
После второго сеанса в клинике тен-Кате Вилена вернулась домой сама не своя. Бабушка и мама причитали.
Кошмары начали мучить Вилену еще сильнее, но она не могла уже без них обходиться и с нетерпением ожидала вечера, чтобы забыться тяжелым, беспокойным сном, жить чужой, непонятной жизнью.
Бабушка рассказывала, как перепугалась, когда Вилена закричала во сне:
— Орудия выкатить! Прямой наводкой по головному танку… Огонь!
Вилена металась по кровати, стонала, звала кого-то. Бабушка разбудила ее.
— Как хорошо! Мне снилось, что я ранен, — обрадовалась Вилена, вцепившись в бабушкину руку.
— Ранена, — поправила та.
— Нет, ранен. Второе орудие моей батареи погибло под гусеницами! А какие были ребята! Орлы! Точно.
— Что ты, внученька. Танки сейчас разве что в музее можно отыскать.
— Ах, бабуля, бабуля! Это ужасно! — твердила Вилена. — Неужели люди жили так? Меня только что понесли в медсанбат.
— Ну знаешь ли! Доэкспериментировались на тебе. Если не медсанбат, то врач требуется.
Она была права. Врач был нужен, и его пригласили. Он стал неотступно наблюдать за Виленой. Это был профессор Сергей Федорович Лебедев из Института мозга.
В отличие от родных Вилены он не впадал в панику, считал, что причин для беспокойства нет.
Но Вилена беспокоилась не о себе, а о том, что происходит в ночной ее жизни, которая была и ее, и не ее, а кажется, давно погибшего под Берлином человека, и была не менее ярка, чем дневная.
Вилена видела себя на больничной койке в госпитале. Нога была изуродована, загипсована и «изуверски» подвешена на блоке. Лежать можно было лишь недвижно на спине, и все время думалось, думалось, думалось…
И думы эти были для нее так ясны, что утром она звала отца и говорила:
— Я по ночам все думаю, размышляю… Спи я сейчас, я тебе все это рассказала бы на математическом языке… Но теперь мне легче показать на пальцах, ты уж прости: во сне я математик, а просыпаюсь… не то!
— О чем же ты размышляешь по ночам?
— О строении вещества.
— Вот как? А знаешь ли ты, что в нашей фамильной хронике есть упоминание: этими вопросами занимался дальний твой предок по матери физик Ильин еще в двадцатом веке.
