Сильнее смерти - [4]

«Придется подальше забраться, — обратно пойду, везде побываю, все разведаю!» раздумывает Костя. Оборачивается на глухой стук позади. Вздымая клубы синеющей пыли, его нагоняет бричка.

Костя несмело сворачивает с дороги, чтобы уйти от встречи. Куда же уйти? Ведь на десятки верст видно, и солнце заливает все нестерпимо ярким сиянием.

«Мало же я сделал!» думает он. Останавливается, повернувшись к грохочущей подводе.

Пожилой чернобородый крестьянин пристально оглядывает его.

Костя машет рукой.

- Тппру!

Сытые гнедые лошади, всхрапывая, послушно останавливаются.

- Дяденька, нет ли огонька?

- На! — тот протягивает коробок.

Костя вздрагивающими пальцами крутит папироску из рыжего волокнистого табака - греческой контрабанды.

- Куда идешь? — спрашивает чернобородый.

- В Феодосию.

- Чего же не по чугунке? — подозрительно изумляется тот.

- Денег нет!

- А ты не с Брянского завода? — щурится бородач.

Костя безотчетно, сам не зная почему, отвечает:

- Да.

- Он же стоит! — торжествующе бросает тот.

- Я ходил туда работы просить! — без запинки отвечает Костя, чувствуя, как стремительно схлынула с лица кровь.

- Садись, отвезу! — бородач подвигается к передку.

«Отвезти да выдать хочет... Но отказаться сейчас уже нельзя!..»

Костя впрыгивает в бричку, подсовывает под сиденье сено. И тут только чувствует, как устало тело, ноют ноги.

- Позавчера обратно каменоломни, взрывали, все партизан красных выбивают! — не оборачиваясь, говорит бородач.

- Слыхал! — отважно врет Костя, разглядывая коричневую, как кирпич, складчатую шею бородача.

- Только не выбить их. Крепко засели!..

Косте слышится в его голосе сочувствие партизанам, так и вздымает желание поговорить начистоту, как там, за проливом, говорит он в станицах с казаками.

«А кто его знает, что у него на уме? — думает Костя. — Пусть даже сочувствует он, лучше смолчать. У меня свое дело».

- Скоро ли это кончится? — обернувшись, кричит бородач. — У меня казаки всю пшеницу стравили. Чем будем жить? Н-но! Родные! — он мягко шевелит вожжами.

Крепкие кони, играя, толкают друг друга в плечо, подхватывают сильной рысью бричку.

- Давно потравили? — спрашивает Костя, придвигаясь к бородачу.

- Неделю назад. Целая армия прошла! — безнадежно отвечает тот. — Еле успел коней спрятать!

«Там участники ледяных походов, тут казаки!» отмечает Костя.

На перекрестке бородач, не трогая вожжей, голосом останавливает лошадей.

- Мне направо!

- Спасибо, дядя! — от сердца, растроганно благодарит Костя.

- Не на чем!

Бричка трогается. Бородач, схватившись за вожжи, кричит:

- По экономиям коменданты скрозь стоят! Смотри! А на Маме дроздовцы, батарея...

- Спасибо!

- А там у меня сын! — тычет пальцем бородач нето в сторону каменоломни, нето на Кубань.

За бричкой клубится сивая пыль.

«Нет, уж нет! Ну его совсем с этим Брянским заводом! Так-то вот и влетишь! — облегченно вздыхает Костя. — Он меня, видно, за дезертира принял... А ведь это здорово! В случае чего, я могу себя за дезика выдать, а?»

Костя вдруг с сильнейшим любопытством думает, кто же был на самом деле перебежчик Илья Любимов, с документом которого он путешествует...

Он садится в ложбине, вынимает из кармана смятый, пожелтевший воинский билет.

Билет с обеих сторон замазан фиолетовыми отметками этапных комендантов.

«Это хорошо! —отмечает Костя. — И я буду так же много шататься - родичей, что ли, искать!.. А чего шатался Любимов, казак станицы Казанской, Верхнедонского округа? Ему только двадцать три года - 1893 года рождения, а он уже уволен был по 60-й статье - порок сердца. Значит, парень успел хлебнуть горя, раз казачье сердце не выдержало...»

Костя представляет себе русого чубатого казака с мутными дряблыми мешками под усталыми серыми глазами, с вялыми губами, тронутыми мертвенной синевой, оборванного, обовшивевшего.

Костя всматривается в числа отметок на билете - Любимов настойчиво пробирался из Балаклавы на восток, к проливу, на Кубань.

Он неделями сидел и в Симферополе, и в Феодосии, и в каких-то камышах, но пробрался.

«Большая заноза заскочила, видно!» улыбается Костя, как-то разом и целиком понимая казака Любимова, изверившегося в вековечных, всосанных с молоком матери устоях и верованиях, возненавидевшего начальников своих, осторожно, чтобы самому не пропасть, проклинавшего их на этапах и на вокзалах - всюду, где были казаки, солдаты...

«А я-то ведь знаю, чего хочу! — с чувством радостного, ослепительного превосходства думает Костя. — Я не перебежчик, а комсомолец! Мы за всех за них думаем! И я сейчас тут - один за всех!»

3

Яростно чадит душный день. Холмы и долины приподнимаются и плывут над синими струями испарений. Солнце словно застыло в зените. Редкие вздохи ветра пышут зноем, обжигая Костино лицо.

По степным, заросшим лебедой да полынью рубежам, по хрящистым и твердым, ослепительно сверкающим дорогам шагает Костя. Он уже смелее заговаривает с встречными, сворачивает с дороги к работающим в степи хлеборобам.

Жалуется, что нет работы, что никак не найдет потерянных во время эвакуации из Новороссийска родичей. Хлеборобы участливо расспрашивают его, кормят салом, рассыпчатым хлебом. И всегда у всех один знакомый вопрос: «Ничего не слыхать такого? Скоро кончится?..»