Сила басурманская - [10]

– Жаговоренный ношык… Я шэ шнал это шакляшье, – мучительно шептало существо и снова принималось елозить.

Усилия были тщетны.

Минуты складывались в часы, часы – в дни и ночи, а пленник темного подвала не ведал, сколько времени прошло с тех пор, как злоумышленник, прикидывавшийся слепцом, вонзил в рот бедняги кинжал и заключил нанизанное на клинок существо в липкие прочные путы. Иногда оно начинало ныть, звать на помощь:

– Лю-у-уди!.. Ыван!.. Ыгоый!..

Увы, Иван с Егором давно путешествовали вдали от Легендограда, а местные стражнички-работнички не посещали подвал. На жалобные зовы отвечали лишь крысы да мыши – попискивали тонко-тонко. И вовсе не из сострадания. С голоду.

«Этак я с ума сойду, – размышлял пленник. – Разрушительных заклятий я не ведаю… Не хотелось перегружаться, а придется».

Он долго не решался пойти на странную «перезагрузку», страшился. И все же созрел.

– Шабаш! – раздалась волшебная формула, и пыльный мешок разом обмяк.

Послышалось продолжительное шуршание – сквозь маленькие зазоры между паутинками посыпалась мельчайшая крупа наподобие манной. Она падала на каменный пол, образуя неровную кучку.

Во тьме зацокали крысиные коготки. Пасюков привлек звук. Крысы нюхали порошок, отфыркивались, но не ели. Одна все же лизнула, замотала головой, расчихалась. Грызуны решили, что здесь, в дворцовых лабиринтах, можно найти и более вкусные вещи.

Но вот из паутины выпала последняя крупица, и кучка шевельнулась, начала будто бы плавиться, хотя жара не было. Пасюки, отлично видевшие в темноте, отпрянули: получившаяся масса стала менять форму и наконец стала шаровидной.

Раздался тихий сдвоенный щелчок – открылись глазки, с чавкающим всплеском отверзся ротик. Из бочков полезли ручки-ножки.

– М-м-ых! Я от бабушки… Ух! Ушел… Хр-р-р… И от дедушки… Ой!

Перед крысами предстал Колобок – магический Хлеборобот, освободившийся из плена благодаря маннотехнологиям. Два красных уголька-глаза горели, ощупывая окрестности.

– Пшли вон! – звонко крикнул пасюкам волшебный хлебец.

Крысам окончательно изменила их природная наглость, и они разбежались в разные стороны.

– То-то же, – буркнул Колобок. – От вас-то я и подавно уйду. И вообще, я несъедобный.

Он от души почмокал, наслаждаясь тем, что в пустом ротике нет привкуса булатной стали. Побрел к выходу, шепча:

– Найду Ивана да Егория, изведу! Подло и нагло! Обманом умерщвлю, наветом очерню! Друга сердечного не освободили, предатели!

И то верно, закрутившись в водовороте страшных легендоградских событий, близнецы совсем забыли о Колобке. Потом решили, что он ушел. Такова его природа – ото всех уходить…

Когда Хлеборобот выбрался на свет, алые глазки погасли и стали нормальными. Если, конечно, допустить, что у разумного каравая бывают нормальные глазки.

Щеки большого, с футбольный мяч, Колобка зарумянились, настроение улучшилось.

– Не-ет, – протянул хлебец. – Отыщу Ваньку с Егоркой, плюну в их бесстыжие очи – и пусть живут, сволочи вероломные.

Глава третья, в коей благородство граничит с опрометчивостью, а со степей веет отнюдь не медом

Тюрьма есть ремесло окаянное, а посему работать здесь должны люди твердыя, добрыя и веселыя.

Петр I

– Ну, хорошо, застряли персиянцы по самые помидорцы, – сказал Иван, щурясь на утреннее солнце. Он держал за грудки пухлого ото сна Неслуха-летописца, топчась на крыльце постоялого дома, а во дворе уже суетились люди, готовящиеся к торгам. – Но что ж ты, скунс архивный, сразу не сказал, что это не байка?

– Так я сразу… «Остановите, а то поздно будет»… – пролопотал книжник.

Старшой все еще находился под впечатлением прошедшей ночи. Он так и не добрел до постоялого двора. По пути он столкнулся с мужиком, чье смуглое лицо несло печать нечеловеческой муки и вселенской тоски. А от самого мужика несло суррогатным спиртным.

– Держи меня семеро! Ик! Пьяный я, ноги не держат…

– Пить меньше надо, – неоригинально буркнул дембель.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного в животе, – изрек страдалец и повалился наземь.

Храпеть он начал еще в полете.

Емельянов-старший завернул в кабак и стал невольным свидетелем тяжелейшего горя: все как один посетители адски кручинились и даже рыдали, стуча кружками да кулаками по столам. Кое-кто рвал волосы на буйной голове, иные подавленно ревели песни о доме и брошенных семьях…

Так Иван узнал, что каждый вечер почти все обитатели Крупного Оптовища ввергаются в страшнейшую депрессию или хотя бы в легкий сплин ностальгического толка. Правда, малое число узников этой глобальной тюрьмы-ярмарки отнюдь не горевало, а то и наоборот – радовалось. Позже Неслух пояснил Старшому: дескать, не печалятся новенькие, особо веселые нравом и слабые умом.

Сейчас же летописец мотал куцей головенкой и стучал зубами, жилистые руки прижимали к впалой груди торбу со свитками, пером и чернильницей. Дембель выпустил жертву из рук, смущенно проговорил:

– Извини. Наелся скорби.

– Ладно, я с понятием, – тихо ответил книжник. – Лишь бы наш купец не сбрендил, когда ему истина откроется…

Торгаши-Керим как раз вышел на крыльцо. Толстяк был полон сил – он готовился поторговать так, чтобы весь базар всколыхнулся: «Ай да персиянский гость!» Следом плелся походкой каторжника Абдур-ибн-Калым. Красные печальные глазенки свидетельствовали, что уж он-то все отлично осознал. Купец дождался Егора и двинулся в его компании со двора, а учетчик подошел к летописцу и Ивану.