Сигнализация - [16]

Достоевский о «бесах» либерального сентиментализма

Федор Михайлович Достоевский, как любой позитивный мыслитель, не только обсуждает «бесов» рационализма и мещанского практицизма, но и стремится разобраться в причинах данной болезни, поразившей умы и души людей. В связи с этим, в его романе «Бесы» показаны духовные предтечи этих заблуждений – представители предшествующего поколения. Прежде всего, это Верховенский – старший и отчасти Кармазинов. Нет, они не хотели этого и даже ужаснулись, когда увидели практическую реализацию своих возвышенных идей, но они объективно подготовили бесовщину. И не только даже конкретными идеями, сознательным воспитанием, просвещением в определенном – либерально-атеистическом духе. Здесь можно было бы понять пафос Степана Трофимовича, который восклицает: «Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете её уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят. Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стремились». Но вопрос именно в том и состоит – а могло ли быть иначе? Ибо воспитывали последующее поколение не столько мысли и идеи как таковые, сколько вся система эмоционально-ценностных мироориентаций, воплощенная в определённом типе поведения либералов 40-х-50-х годов. Важнейшим же в этом типе было, если говорить коротко, невероятное расхождение слова и дела, причем ощутимо в пользу слова. Было много красивых фраз и каламбуров (эта черта останется у Степана Трофимовича почти до конца), как следствие – было чрезвычайно преувеличенное представление о собственной значимости, а дела, как выясняется, и не было. Не было даже намёка на дело. Преобладающей эмоционально-ценностной ориентацией, своего рода доминантой личности становилась сентиментальность, с её неотъемлемым свойством – рассматривать весь мир сквозь самого себя и видеть и любить, в сущности, не мир, а только лишь собственную личность. А в отношении всего остального мира рядом с сентиментальностью как-то незаметно, но, тем не менее, неизбежно, начинает прорастать цинизм. Стоит ли удивляться результатам, явившимся уже в следующем поколении?

Оно отвергло доминанту предшествующего – сентиментальность, но тем с большей силой, не уравновешенный никаким примеряющим началом, разбушевался цинизм.

Достоевский о «бесах» нигилистического скептицизма

Не только либеральный сентиментализм породил «бесов» рационализма и мещанского практицизма. Семена, им посеянные, дали обильные всходы на почве нигилистического скептицизма и практицизма. Семена, им посеянные, дали обильные всходы на почве нигилистического скептицизма и абсолютной иронии. Разве Ставрогин из «Бесов» это не Понтий Пилат, равнодушно умывающий руки после осуждения Христа? Поэтому именно Ставрогин – тот идейный центр романа, из которого берут своё начало все духовные разновидности зла. Кто же он, в какую идею верует? Начнём с того, что Ставрогин явно не верит ни в одну из тех взаимоисключающих идей, которыми он успел одновременно заразить Шатова, Кириллова, Петра Верховенского. «Да разглядите внимательно, ваш ли я человек», – замечает он Петру Степановичу, а в предсмертном письме объясняет, почему он даже «для смеху, со злобы» не мог «быть тут товарищем». «Я вам только, кстати, замечу, как странность,…почему это мне все навязывают какое-то знамя?» Это уже Шатову на его призыв: «Вы, вы один могли бы поднять это знамя!». Не вполне понятной и чуждой остаётся ему и идея Кириллова: если Ставрогин и атеист, то на иной манер, нежели Кириллов; тот, страстно и яростно отвергая «богочеловека», не менее страстно и яростно утверждает «человекобога», для Ставрогина же смысл неверия полностью заключён в частице «не», вера не отрицается во имя некоторой новой позитивной идеи. «Из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и без всякой силы», – замечает он, а затем прибавляет точнейшую, характернейшую оговорку: «даже отрицание не вылилось». И в этой оговорке, может быть, сущность характера и эмоционально-ценностной ориентации Ставрогина: чтобы в самом деле что-то отрицать, надо это «что-то» ненавидеть, надо чувствовать и противопоставлять ненавидимому злу любимое добро.

Пред нами, таким образом, классическая эмоционально-ценностная ориентация законченного, завершённого ироника. Ирония как философский принцип отрицает ценности не во имя их противоположностей, а во имя универсального скепсиса; отрицание у ироника не служит оборотной стороной утверждения, а существует как абсолютная ценность, само по себе. Ставрогин-ироник неуязвим именно в силу того, что в его мироощущении нет места сколько-нибудь существенным ценностям – он не дорожит ничем: ни жизнью, ни идеей, ни репутацией.

Ставрогин, таким образом, одержим самым последним, «конечным» бесовским искушением, полным и абсолютным неприятием всех без исключения жизненных ценностей, полным и абсолютным неразличием добра и зла, отказом не от любой этической категории. Неслучайно идеи Шатова, Кириллова, Верховенского восходят к нему как к своей предтече и основе, но Ставрогин идёт глубже каждого из них в разрушении нравственного мира личности и человечества. В этом смысле его образ абсолютен, это не аллегория русского общественного сознания 60–70 годов, но всечеловеческий символ. И слова, взятые из Откровения Святого Иоанна Богослова и включённые в главу «Последнее странствование Ивана Трофимовича», не только перекликаются с образом Ставрогина, но и являются для Ф. М. Достоевского важнейшей характеристикой корней русской «бесовщины». «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: „…Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих“».