Сигнал надежды - [3]

— Он в меня тарелкой запустил, — наябедничала санитарка.

— Я тебя в нервное отделение переведу! Допрыгаешься! — строго сказал Корнильев бывшему лётчику.

Выздоравливающий молчал.

— Его в психушку надо, — всхлипнула санитарка.

— А вы пойдите и умойтесь холодной водой, — приказал девушке профессор.

Санитарка вышла.

— Зачем ты её обидел? Хорошая девушка, — сказал профессор выздоравливающему. И опять не дождался ответа. — Может, тебе наша стряпня надоела? Так я же всё время старался, и до сих пор всё, что приносил, не встречало возражений. Постой… Ты, наверно, уже всё слопал? — Профессор заглянул в тумбочку. — Понятно. Решил объявить голодовку. Хотя бы предъявил требования.

Профессор пытался шутить и поэтому произносил несвойственные ему слова:

— Сейчас, Толя, самое время трескать за обе щеки. Иначе загнёшься. Тебе что, жизнь надоела?.

Корнильев задал этот вопрос между прочим, но выздоравливающий как будто ждал, когда его спросят о самом главном.

— Надоела, — сказал он. — А тебе нет?

— Вот оно что… — удивился Корнильев. — Представь себе, не надоела.

— Счастливец. А я сам себе противен. Сам себя не устраиваю. Ну что это за жизнь пошла? Твоя хорошая девушка только что пыталась накормить меня с ложечки. Всем больным приносят передачи. Сидят эдакие длинноногие красавицы с трогательными кулёчками в руках и смотрят влюблёнными глазами на своих хилых балбесов. А мне такой же старый хрен, как я, украдкой суёт в тумбочку яблоки и сухую колбасу, которую, кстати, не положено…

— Мне, конечно, до длинноногой красавицы далеко, — согласился профессор, поглаживая себя по лысине.

— Откуда их столько набралось? — с тоской спросил выздоравливающий. — В наше время таких не было.

Корнильев помолчал, посопел, а потом неожиданно предложил:

— Толя, а может, я тебя самолётом в Москву отправлю? Я холостяк, от меня, кроме этого полена, — Корнильев потряс обрубком сухой колбасы, — ничего не дождёшься. А там всё-таки жена; дети…

— Они у меня вот где! — бывший лётчик провёл ребром ладони по горлу. — Да и не в этом дело… Трусом я стал. Молодёжи завидую. Старость, Николай Александрович, старость.

— Понятно… Анатолий Егорович, а если вы ненароком узнаете, что я у вас не липому, а что-нибудь эдакое весьма-весьма неприятное вырезал, как вы к этому отнесётесь? — серьёзно спросил своего друга профессор.

— Что?! — вскрикнул выздоравливающий.

— Старости он испугался! — заорал Николай Александрович. — Жить ему, видите ли, надоело! А глаза сразу сумасшедшие. Я вот тебя сейчас в общую палату переведу и нянчиться с тобой перестану! И начнёшь ты жить да радоваться.

— Я там всех перегрызу.

— Дурак, кому нам завидовать? Ты вспомни наших девчонок. Напряги, напряги память.

— Ну… напряг… — уныло ответил Анатолий Егорович после паузы.

— И что?

Выздоравливающий промолчал, но по его лицу можно было понять, что в глубине памяти ничего утешительного ему обнаружить не удалось.

— Ты, значит, моложе меня, — заявил профессор, — и твоя злость хороший признак. Я уже давно не злюсь.

— Коль, а откуда вы эту Татьяну — воздушное создание — откопали? — робко спросил своего друга Анатолий Егорович.

— Понравилась? — улыбнулся профессор. — Ещё бы! Отличная сестра по уходу. Это я её открыл. У неё мама болела. Таня тогда ещё школьницей была. Полгода по ночам сидела у её постели и за другими больными ухаживала. Тут я и заприметил её. Тем более осталась одна с сестрёнкой на руках. Деваться некуда.

— А чем мама болела? — насторожился выздоравливающий.

— Чем болела — неважно. Но ты сломал её любимый фикус.

Профессор распахнул дверь в коридор.

— Люся! — крикнул он. — Анатолий Егорович просит перевести его в общую палату. Кажется, в четвёртой есть место.

После ночной смены надо отсыпаться днём. Сквозь закрытые деревянные жалюзи свет пробивается узкими лучами, падающими на Танину кровать яркими чёткими полосами. Таня спит беспокойно, то и дело ворочается.

Танина сестрёнка, девочка лет восьми, на цыпочках ходит по комнате. Она разгружает её хозяйственную сумку, накрывает на стол. Обнаружив бутылку «Столичной», долго её рассматривает, не зная, как поступить, а потом решает, что раз сестра купила эдакую невидаль, её следует поставить в центре стола. Ненадёжно прислонённую к стене гитару девочка осторожно вешает на гвоздик.

Когда звенит будильник, Таня долго не может сообразить, ночь сейчас или день. Она быстро, с привычной готовностью к немедленному действию, садится на кровати, а глаза бессмысленные. Открыты, но ещё спят. Постепенно Таня понимает, что никакого немедленного действия от неё не требуется, глаза просыпаются и, встретившись со взглядом сестрёнки, теплеют. Но, увидев на столе «Столичную», Таня спохватывается и быстро прячет бутылку в сумку.

— Светка, какой сегодня день?

— Четверг, — отвечает сестрёнка.

— Почему я на пять будильник поставила?

— Тебе к Неониле Николаевне…

— Правильно. Что бы я без тебя делала!

Сёстры чаёвничают в своей маленькой комнатке старого деревянного дома на окраине города. Окно распахнуто, и ранняя южная осень заглядывает в него ещё жаркими, но уже не испепеляющими лучами.

— Я от Серёжи Лаврова опять письмо получила, — говорит Света.