Сигнал из космоса - [27]

Потом мне пришло кое-что в голову. «Не заходил ли к тебе Крюгер? - спросил я.- Или, может быть, ты получила от него какие-нибудь вести?»

Жена отрицательно покачала головой:

«Нет, ничего». Она проговорила это тоном, в котором ясно слышалось: «К счастью, ничего!»

Я отвернулся и посмотрел в окно, сквозь которое в комнату проникал бледный луч осеннего солнца. Мне показалось, что стекла очков внезапно помутнели. Я снял их, тщательно протер кончиком простыни. Значит, так-таки ничего!..

Жена заговорила о том, что чердак опечатали и ей теперь приходится сушить белье в саду. Но я уже почти не слушал.

- Как поживает мать? - спросил я, чтобы что-то сказать.

- В смысле здоровья лучше, чем когда бы то ни было, - ответила жена не без раздражения, словно считала хорошее здоровье и самочувствие просто неприличным для членов нашей семьи в теперешних обстоятельствах. - Сама я стараюсь носа на улицу не показывать, а твоя мать, что ни день, вылезает теперь из своей комнаты на свет божий и толкует всему Грюнбаху, как подло было сажать сына в тюрьму! Говорит, что плату за учение он, мол, вносил исправно и отметки хорошие. А что тот, кто обвинил его в подлогах и мошенничестве, сам прохвост или завистливый дурак. Ты ведь знаешь, у нее все в голове перепуталось. Будем надеяться, что она не навлечет на нас еще новых неприятностей. Если я пробую ее успокоить, она огрызается: «Ничего ты не понимаешь!» Мне она и слова сказать не дает,

Этот рассказ о матери меня чуть-чуть утешил; я даже улыбнулся про себя.

В этот момент вошла сестра и объявила:

«Четверть часа истекли. Фрау Вульф, вы должны уходить».

Говоря откровенно, я даже обрадовался, так как не мог придумать, о чем нам еще поговорить, не касаясь при этом неприятных частностей.

И уж только после ухода жены, когда я вспоминал наш разговор, снова стало очень жаль ее. Как много пришлось ей выстрадать, пережить затаенную тревогу после моей неудачной поездки во Франкфурт! Ведь перемены, происшедшие после этой поездки в моей жизни и моем характере, были ей заметнее, чем кому-либо другому.

А может, после неудачи у промышленников мне вообще следовало бы отказаться от дальнейшей борьбы? Кое-кто, возможно, так и рассудил бы, но тогда я не заслуживал бы звания ученого. Конечно, я был сильно обескуражен, временами близок к отчаянию, но сдаваться желал менее, чем когда-либо. Совсем наоборот: я становился все более желчным, раздражительным, по и более упорным. Отчасти из упрямства и уязвленной гордости, чтобы показать, кем они пренебрегли, отчасти из подлинного энтузиазма исследователя. Постоянные мысли о трудностях и лишениях расшатали мои нервы; раз или два я даже обошелся с женой так непростительно грубо, как никогда не позволял себе за все годы совместной жизни. Но я уже достиг в работе той ступеньки, с которой мне, будто ясновидящему, уже чуть приоткрылась тайна будущего открытия. Всей его грандиозности я, конечно, предугадать не мог. Но никогда и ни за что не променял бы я моего тогдашнего, казалось бы, мучительного состояния на прежнюю спокойную и монотонную жизнь. Мою тогдашнюю одержимость научной идеей можно было бы сравнить, пожалуй, только с амоком.

Важнее всего было добыть денег. Поскольку читатель этих строк уже мог составить себе довольно точное представление о нашей жизни и круге знакомств, его не удивит, что в качестве единственного выхода я мог подумать только о Нидермейере. С мрачным юмором воскресил я в памяти свой пророческий сон: как я, упав перед Нидермейером на колени, вымаливал у него одну марку! И вот как-то в полдень я явился к нему в контору. Для этого мне пришлось заранее взять в институте служебное поручение и с высунутым языком накрутить на велосипеде шестнадцать километров, отделявших город X. от Грюнбаха.

Мне повезло: я застал Нидермейера в конторе. Она помещалась в его новом доме на рыночной площади. По замыслу хозяина, контора должна была отвечать ультрасовременным требованиям и вместе с тем свидетельствовать о его безупречной лояльности. Поэтому в комнате, обставленной не очень стильной и несколько комичной мебелью из стальных трубок, Нидермейер повесил на фоне бумажных обоев изображение так называемого святого хитона трирского[3] и фотографию бундесканцлера в полный рост. Посетителей беспокоил запах гнили, доносящийся из сеней, выходивших во двор, где в особых складских помещениях Нидермейер хранил кишки и кожи-источник всего своего благополучия.

Нидермейер немного удивился моему появлению, но, будучи в хорошем настроении, приветствовал меня весело:

- А! Милый наш доктор! Вот неожиданность! Не угодно ли рюмочку водки?

Все изменилось, едва я изложил ему цель визита.

- А зачем вам, собственно, деньги? - спросил он. Это был уже совсем другой Нидермейер, серьезный и деловитый, с нахмуренным лбом, поднятыми бровями и неизменной сигарой во рту.

- Надо сделать кое-какие приобретения, господин Нидермейер. С вашей стороны это было бы так любезно и мило… - пояснил я.

- Уж не собираетесь ли вы перебраться во Франкфурт? - поинтересовался он. Но я вынужден был его разочаровать:

- Нет. Пока что из этого еще ничего не вышло. К тому же в «Электро АГ» вашу фамилию припомнить не смогли, - ответил я несколько язвительно.