Сидр для бедняков - [83]

— Ерунда, — отмахнулся папа и снова начал насвистывать.

Десятки раз уже ездил кронпринц в Алверну, и все-таки он протер не только заднее стекло, но и боковое, чтобы можно было смотреть в окно. Ему нравилась быстрая езда. Скорость как бы лишала предметы вещной грубости, они становились похожими на мысли и ощущения. Сидишь себе спокойно в машине, а весь мир мчится навстречу и пролетает мимо, и тебе не приходится с ним сталкиваться. О, как он это любил! Вон домик сборщика дорожной пошлины, а там железнодорожный мост, а вон высятся двенадцать мачт высоковольтной линии. Ему знакомо здесь каждое дерево, каждый дом, каждый выгон. Кронпринц видел их в десятках разных обличий, какие они принимают в зависимости от смены времен года. Но впечатления от прежних поездок только углубляли восприятие при каждой новой встрече со старыми знакомцами.

Глядя в окно и вспоминая, он подумал, что в последнее время такие встречи случаются все реже.

До прошлого года отец обычно по воскресеньям после девятичасовой мессы ездил в Алверну и, захватив дедушку, отправлялся в гостиницу «Последний причал», хозяйкой которой была тетя, вернее, двоюродная бабушка Йоханна. До пяти лет кронпринц сидел на коленях у отца и все пытался крутить руль, который отец крепко держал в своих руках. А иногда он вопреки всем запретам с восторгом молотил кулаком по клаксону. Не было ничего прекраснее запаха папиной воскресной рубашки, его низкого голоса, гудящего прямо в затылок, и кронпринц никогда не сомневался, что вся сила и ловкость машины, которая так быстро скользит по дороге, — это и его сила и ловкость. В течение пяти лет любое тело было его телом. Весь мир был его площадкой для игр. «Смотри-ка, это же малыш Виллема ван Зипфлиха», — говорили завсегдатаи «Последнего причала». А тетя Йоханна, у которой были обвислые щеки и которая каждое воскресное утро в клубах сигарного дыма бесконечно обсуждала местную политику с муниципальным советником Стюркендодом, нотариусом Ромвилем и дедушкой, пока не переполнялись все пепельницы и стол не покрывался сплошь мокрыми кругами и пустыми рюмками, никогда не забывала, опираясь на палку, проковылять в заднюю комнату и завернуть для него гостинец, припрятанный в специальной зеленой коробке из-под кофе.

Но как только кронпринцу исполнилось пять лет, все переменилось. Отныне он сидел в машине рядом с папой. Впрочем, конец игры в вождение машины, по мнению кронпринца, положил начало взаимному уважению и чистосердечной мужской дружбе. Воскресные поездки он использовал теперь для того, чтобы беседовать с папой о вещах, не предназначенных для чужих ушей. Небрежно развалясь на сиденье и закинув руку на спинку — слишком высоко и потому неудобно, но что поделаешь, так принято, — он задавал вопросы:

— Когда я пойду в школу, можно мне будет пить пиво?

— Через сколько времени ты станешь миллионером, а, пап? Через два месяца?

Мелькавший за окном пейзаж оставлял его в этих случаях равнодушным. В «Последнем причале» он с серьезным видом пил какао и время от времени, если ему казалось, что он понимает, о чем речь, согласно кивал.

С некоторых пор Мартышка стала проявлять неуемный интерес ко всему, что делают взрослые, когда поблизости нет маленьких детей вроде нее самой, и ее участия в еженедельных поездках в Алверну больше нельзя было избежать. Она сидела на заднем сиденье, как настоящая взрослая, отлично сознавая, что Эрнсту волей-неволей приходится делить с ней эту привилегию.

— Не так быстро, папа, а то нам будет страшно!

Надо же — «нам»! Нахалка. А главное, мужская дружба пошла прахом, хотя папа, кажется, не замечал этого, во всяком случае, не был этим расстроен. Тетя Йоханна все чаще давала им с сестренкой пять центов и посылала к автомату, торгующему арахисом.

В прошлом году тетя Йоханна умерла. Гостиницу продали, еженедельным поездкам пришел конец, и дедушка охотнее проводил теперь воскресные утра дома. А кронпринц сидел теперь на заднем сиденье рядом с Мартышкой, и единственное, что ему оставалось, — это любоваться папиным затылком.

— Надеюсь, в этом году литанию пропустят, — снова пробурчал дядя Йооп, на этот раз обращаясь к папе, как будто утвердительный ответ мог предотвратить беду.

— Понятия не имею.

Вот и Графсевег позади, «студебеккер» ехал теперь по Терсдейк к Вузику. Еще издали они увидели, как красно-белый шлагбаум на железнодорожном переезде пошел вниз. Папа нажал на тормоз. Из-за сырой погоды сигнальный звонок дребезжал оглушительно громко. Все молчали. Дядя Йооп хмуро смотрел на серые поля. Тетушка в последний раз проверяла свой грим, нервничая, как актриса перед выходом на сцену, а Мартышка пристально наблюдала за ней. Кронпринц спрашивал себя, что это за «литания», если все так хотят, чтобы ее пропустили. Наконец поезд прошел, и шлагбаум подняли. Оглушительный трезвон смолк так же внезапно, как начался. Наступила оглушительная тишина, от которой, видно, растерялся даже папа: прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что можно ехать. Тишина длилась всего несколько секунд. Но это было словно провал во времени. Машина превратилась в музей восковых фигур: взгляд тетушки оторвался от зеркальца и, пройдя между головами папы и дяди Йоопа, уперся в какую-то отдаленную точку там, где дорога сходится с горизонтом. Дядя Йооп медленно перевел глаза с полей на папу и уставился на него так, будто только что получил от него пощечину. У Мартышки отвисла челюсть. А у кронпринца вдруг испарились все мысли из головы. В нем сейчас царила тишина и пустота давно ушедшего прамира, где всему еще только предстоит сформироваться. Все вздрогнули, словно проснувшись, когда папа рассеянно нажал на стартер и машина запрыгала по рельсам.