Сибилла Мадруццо - [4]

— Проклятая тварь! — крикнул он, и я увидел, что в руке он сжимает маленькую змейку. Он перехватил ее за хвост и разбил ей голову о скалу.

— Она тебя укусила? — испуганно спросила девушка.

Он усмехнулся и сказал, что ничего подобного не заметил. Мы все придвинулись к нему и увидели, что он немного поранил себе лицо и руки при падении. Сибилла обтерла его своим платком. Потом он снова подхватил свою корзину, и мы двинулись дальше; на сей раз он шел с Раймонди, а я был последним.

Прошло еще едва ли пять минут, как Уффоло остановился, стуча зубами; его трясло от холода. Он попросил у Раймонди шинель, надел ее в рукава, а сверху еще накинул плед, предназначенный для Сибиллы. И все-таки он мерз. Я предложил ему шагать побыстрее, и он было так и сделал. Но чуть позже я увидел, как он хватается рукой за скальную стену, словно пьяный... Но он ничего не сказал, и я еще молчал, чтобы не испугать его невесту. Еще немного спустя его вновь забила дрожь; он качнулся вперед и свалился бы, не подхвати его Раймонди. Он опустил корзину и с трудом удерживался за скалу.

— Что с тобой? — вскрикнула Сибилла. Он затряс головой, пытаясь улыбнуться.

— Ничего, — сказал он. — Я не знаю...

Фельдфебель осветил его лицо фонарем. Потом он схватил его руку и внимательно осмотрел с обеих сторон.

— Ах ты, осел! — рявкнул он, — конечно же, она тебя ужалила!

Приблизившись, я увидел прямо у пульса совсем маленькую ранку; из нее сползала капелька крови, чуть побольше булавочной головки. Рука и запястье уже опухли и опухали все сильнее почти на глазах. Раймонди, окончивший курсы первой помощи, быстро выхватил из кармана платок; потом его взгляд упал на рюкзак. Он приказал мне отрезать шнур. Мы стянули руку выше ранки как можно крепче, так что шнур глубоко врезался в кожу. Между тем Уффало уже шатался, и нам пришлось положить его на камень.

Раймонди сказал:

— Так, это надо было сделать в первую очередь. Теперь нужно высосать рану.

Сибилла тотчас кинулась к жениху, но Раймонди оторвал ее, посветил ей на лицо и решительно оттолкнул: у ней был маленький прыщик на губе, так что она сама еще может отравиться, сказал он. Потом он подозвал меня, велел открыть рот и осмотрел его под фонарем:

— Тебе можно, — сказал он.

Я держал руку Уффоло и сосал изо всех сил. Я сплевывал в сторону, и мне казалось, будто я пробую языком жгучий яд. Но это, конечно, было одно воображение. Я сосал, пока Раймонди не оторвал меня.

— Теперь ему надо выпить, — сказал он.— Чем больше, тем лучше. Все, что у нас есть. Тогда его сердце заработает живее.

Он полез в рюкзак и откупорил первую бутылку. Я услышал тихий вскрик Сибиллы, она впилась в мою руку. Она лепетала:

— О, Мадонна, Мадонна!

И я понял, что она молится Божьей Матери и просит ее сотворить чудо. Я и сам был так потрясен, что безмолвно молился с нею, и сейчас еще уверен, что в те минуты у меня действительно мелькала надежда, что вода вновь обратится в вино. Но, увы, сейчас уже не совершаются чудеса, как на свадьбе в Кане!

Уффоло прижал горлышко к губам и жадно глотнул — но тут же сплюнул:

— Вода! — простонал он.

Раймонди глотнул сам, мотнул головой и швырнул бутылку в ущелье. Он думал, это случайная ошибка, и открыл вторую бутылку. Сибилла тряслась и в смертельном страхе не смела открыть рот, да и меня так подавило мое соучастие, что не было сил издать хоть звук.

Так Уффоло снова глотал и сплевывал, Раймонди открывал — и бросал бутылки в пропасть. Наконец, я набрался духу и объяснил, что произошло. Но я сказал, что сам придумал эту скверную шутку, и ни слова — о Сибилле... и до сих пор рад, что сделал так... Раймонди крикнул — ты преступник; но Уффало слабо выговорил, что он уверен, я не замышлял ничего худого. Он протянул мне в знак прощения здоровую руку, и прибавил еще, что дело не так скверно, и он, наверное, скоро встанет. Я тоже заговорил и пытался его ободрить, но Раймонди перебил меня, крикнув, что болтать уже поздно. Он схватил свой нож, прогрел острое лезвие пламенем фонаря, а мне приказал сделать то же с моим ножом. Когда лезвие нагрелось докрасна, он разрезал им рану. Потом повторил разрез моим ножом. И снова я грел нож, а он резал и выжигал вокруг раны. Бедный Уффоло страдал ужасно, он силился побороть боль, как храбрый солдат; такая жалость — как мы его мучили — и все без толку. Сибилла на коленях припала к нему и держала его голову, а он стонал и скрипел зубами.

Наконец, фельдфебель кончил. Мы видели, что нам нельзя тащить парня дальше, лучше было — чтобы один из нас бежал в Чимего за помощью. Я не знал дороги, и пошел Раймонди: он надеялся найти у священника едкий кали, камфору и нашатырный спирт. Схватив свой фонарь, он быстро скрылся на спуске.

Место, где мы лежали, было довольно мрачное. Справа высилась отвесная стена — слева обрывалось ущелье, хоть и не отвесное, но очень неудобное в темноте. Тропа между ними была очень узкая. Я скатал одну шинель — под голову Уффоло, на другую мы его уложили. Сверху я накрыл его пледом и третьей шинелью. Несмотря на это, он все замерзал; приступы озноба сотрясали его один за другим. Через короткое время он начал задыхаться, он сопел, — казалось, его легким все труднее работать. Он ничего не говорил, только изредка тихо стонал. Сибилла стояла над ним на коленях; она молчала и, казалось, оцепенела. Только я болтал все время, говорил ему, что мучения уже кончились, что фельдфебель скоро придет с надежной помощью. Я не находил тогда ничего подходящего, а твердил это опять — думаю, сотню раз за эту ночь, покинутую Богом... Но все, что я говорил, не имело значения, он меня не слушал. Иногда удушье отступало, потом одолевало его снова; приступы дрожи тоже регулярно возвращались.